Володя разговорился с Шариповым и очень обрадовался, когда узнал, что тот родом из кишлака Митта.
— Я как раз сейчас занимаюсь этим кишлаком, — сказал он. — Имеются данные, что там в девятом веке был один из центров движения хуррамитов. Я собираюсь в нем обязательно побывать. А вы не скажете: там сохранилась старая мечеть?
— Только развалины, — ответил Шарипов.
— А четыре чинары у мечети? Они еще в начале девятого века считались священными деревьями.
— Осталась только одна — огромная, самая большая в районе чинара. Признаюсь, я не знал, что их там было четыре.
— Четыре. Сохранилось даже предание о том, что однажды эта мечеть сгорела. Имам мечети направился к шаху за помощью.
«А чинары сохранились?» — спросил встревоженный шах.
«Сохранились, — ответил имам. — Но сгорел дом аллаха».
«Это не страшно, — решил шах. — Дом аллаха я могу построить заново. Чинары же не восстановить и самому аллаху».
— Любопытно, — сказал Шарипов. — Ну что ж, раз сохранилась чинара, возможно, действительно сохранились и устные предания. Я сам этим никогда не интересовался, но если вы поговорите со стариками… Скажем, с моим дедом. Я вам дам к нему письмо.
Он слегка усмехнулся своим мыслям.
— В этом году деду моему Шаймардону исполнится восемьдесят лет. Это мудрый человек и большой оптимист. Он говорит, что в этом мире все очень хорошо устроено. Вот, например, есть аллах — очень хороший аллах. Он ни во что не вмешивается. И в их кишлаке есть мулла. Тоже очень хороший мулла. Потому, что ни во что не вмешивается. И даже председатель колхоза почти ни во что не вмешивается.
Татьяна заинтересовалась тем, насколько можно в исторических работах пользоваться устными преданиями и можно ли им доверять. Володя ответил, что в Азии, как, впрочем, и в Европе, большинство сведений о древней истории построены на устных преданиях, которые, если даже и были записаны, не стали от этого достовернее. Поэтому приходится их сопоставлять, сравнивать с данными археологических раскопок и всякими иными. Но тем не менее устные предания имеют исключительную ценность…
— И не только для истории, — вмешался Николай Иванович. — Многие науки, и в частности Олина медицина, черпают из этого источника. Для энтомологов это сложнее… Но и энтомологи имеют свои устные предания.
— О саранче, которую отшельники называли акридами и ели с медом? — улыбнулась Таня.
— Нет, не только. Вот, например, сохранилась легенда о том, что один из самых жестоких завоевателей, Тамерлан, проделал однажды любопытный энтомологический опыт. Он посадил на нижний конец поставленной вертикально палочки муравья, дождался, пока муравей под действием геотропизма взберется на верхний конец, и снова перевернул палочку. Так он некоторое время наблюдал за действиями муравья. Если бы Тамерлан продолжил свой эксперимент, возможно, он прославил бы этим свое имя больше, чем своими завоеваниями, потому что именно на экспериментах такого рода покоится наука, до сих пор известная нам только в своих зачатках: теория поведения.
От теории поведения беседа снова повернула к Тамерлану. Володя назвал несколько кишлаков, которые Тамерлан и последующие завоеватели снесли с лица земли, но они восстанавливались снова и снова.
— А о таком кишлаке — Чахарбаги вы не слышали? — неожиданно спросил у Володи Шарипов.
— Слышал — это афганский кишлак.
— А что за народ там живет? Что он собой представляет?
— Там живут джемшиды, — ответил Володя. — Главные их центры — Кушк и Ягдарахт. Это небольшая народность — в Афганистане их примерно тысяч шестьдесят. Живут они в основном в северо-западном Афганистане по берегам реки Кушка и по северным склонам Парапамиза, вплоть до границы СССР. Я не специалист в этой области, но, сколько мне известно, вопрос о происхождении джемшидов изучен недостаточно. Некоторые авторы считают их народом тюркского или тюрко-монгольского происхождения, а другие — иранского происхождения. В персидской рукописи джемшида Агахана, составленной, по-видимому, на основе устных преданий, в частности, говорится, что они происходят от уроженцев области Гур и что они покинули свою первоначальную родину Иран после падения династии Сасанидов. До сих пор джемшиды разделяются на родо-племенные группы. Таких групп чуть ли не пятьдесят. Я не могу вспомнить всех, но крупнейшие из них кокчи, соузаки, муртузаи, халифати. Ведут они полукочевой образ жизни, занимаются скотоводством и земледелием, а говорят на языке фарси-кабули, называемом также «дари». Это, по сути, один из диалектов таджикского языка.
— Эти самые джемшиды — тема вашей диссертации? — спросила Таня.
— Нет, что вы… Диссертация моя посвящена идеологии народных и религиозных движений восьмого-девятого веков в странах Халифата.
— Такая древность? — удивилась Таня. — А каких именно движений?
Володя поправил очки, помолчал минутку, а затем медленно ответил:
— Трудно в двух словах рассказать о диссертации. Но, во всяком случае, прежде всего в ней идет речь о Бабеке — главе народного восстания в Хорасане в девятом веке. Бабек руководил им около тридцати лет. Это история человека, который создал новое государство, но думал, что людьми можно руководить, только обманывая их, только превратившись для них в непогрешимого бога. Однако оказалось, что если даже обманывать людей во имя их блага, все равно это в конце концов принесет страшный вред.
— Фюйть, — совсем по-мальчишески засвистел Волынский. — А вы уверены, что эта ваша диссертация именно о девятом веке? Не кажется ли вам, что в таком изложении, во всяком случае, она слишком напоминает историю другого человека, о культе личности которого так много говорят в наши дни. И поэтому, как сказал один поэт, «боюсь, что публика сквозь прелесть этой сказки совсем другое будет видеть тут».
Он быстро, искоса взглянул на Шарипова. Давлят вынул из мундштука окурок сигареты и раздавил его в пепельнице.
— Не знаю, — медленно и серьезно сказал Володя. — Я не вижу здесь исторической параллели. — И со свойственной ему добросовестностью добавил: — Впрочем, быть может, потому, что мне известно так много подробностей о деятельности Бабека, что всякая параллель кажется мне несостоятельной.
— Но вот нашему дорогому хозяину, Николаю Ивановичу, — едва усмехнулся Волынский, — такая параллель, должно быть, кажется более обоснованной, чем вам.
— Почему же? — спросил Николай Иванович.
— Хотя бы потому, что вы, должно быть, больше, чем другие, ощутили на себе, к чему приводит положение в государстве, когда его руководитель превращается в бога.
— Нет, — сказал Николай Иванович. — Я не думаю, что ощутил больше, чем другие. Даже тогда, когда в период кампании против морганистов-вейсманистов я был арестован. Несмотря на то, что не был ни морганистом, ни вейсманистом и до сих пор убежден, что нельзя применять репрессии за те или иные научные взгляды.
— А чем же тогда поддерживать авторитет? — с нарочито преувеличенным ужасом поднял брови Волынский. — Чем прикажете его поддерживать?
— Авторитет не штаны. Его не нужно поддерживать. Ему не нужно и доверять. Уж на что авторитетным ученым и философом был Аристотель. Но он утверждал, что насекомые имеют восемь ног. Средневековые ученые-схоласты не решались возражать авторитету великого учителя, да они попросту и не пытались проверить его слова. И вот понадобилась почти тысяча лет, чтобы кому-то пришло в голову посмотреть живое насекомое и убедиться, что у него шесть, а не восемь ног.
— Вам предъявили тогда какое-нибудь обвинение? — спросил Волынский. — Или к вам в дом пришел человек, который носит на службе военную форму, а в гости надевает штатское платье, — Волынский довольно выразительно посмотрел на Шарипова, — и предложил вам следовать за ним?
— Нет, я был арестован в Москве. Я приехал по вызову Академии наук — я тогда баллотировался в члены-корреспонденты. Но голосование, как вы понимаете, не состоялось. И обвинения в общем, конечно, тоже были выдвинуты, — с величайшим благодушием улыбнулся Николай Иванович. — Прежде всего мне припомнили, что я выступал против учения Павлова. Я действительно говорил и писал, что собаки, над которыми производил свои эксперименты Павлов, были поставлены в необычные условия, то есть что в нормальных условиях собаку никогда не затискивают в специальный станок, не делают им сложных операций с фистулами, не заключают их в «башни молчания», и что поэтому поведение собак, очевидно, отличалось от того, каким бы оно было в условиях нормальных. Я и теперь убежден в этом. Далее, мне предъявили мою работу, в которой я утверждал, что теория Дарвина применима далеко не во всех случаях и кое в чем ошибочна. В обвинительном заключении указывалось, что своими работами я ниспровергаю основы социалистической науки, а следовательно, подрываю основы социалистического государства…
