Из патефона все еще доносились звуки арии. Как только пластинка закончилась, звукосниматель поднялся сам собой, словно им руководила призрачная рука, вернулся в самое начало и опустился на пластинку, после чего вновь послышалась бесконечно печальная мелодия.
– Нет! Нет! Нет! – закричала Анна, закрыв руками уши, и бросилась к патефону. Послышался отвратительный скрежет, и затем наступила полная тишина.
В течение следующих нескольких ночей Анна спала очень плохо.
Каждый раз, когда она проваливалась в беспокойное забытье, ей казалось, что оно длилось лишь секунды, за которыми следовали бесконечные часы ночи. Она изо всех сил пыталась не закрывать глаза, чтобы видеть потолок, на котором время от времени мелькали блики от фар проезжавших по улице автомобилей. Одна мысль об ужасных видениях, преследовавших ее, бросала Анну в холодный пот. Жуткие картины терзали ее сознание. Словно пиявки, присосавшиеся к ее воображению, эти образы мучили Анну и порой казались ей настолько реальными, что невозможно было отличить, где действительность, а где болезненные фантазии. Не раз Анна»«давала себе вопрос, не сошла ли она с ума. Может быть, с ее рассудком что-то не в порядке? Может быть, невероятные сны и видения, постоянно преследовавшие ее, разрушили ту часть мозга, которая отвечает за здравый смысл?
Анна всерьез размышляла о том, могла ли она быть той женщиной, которая находилась в автомобиле во время аварии. Может быть, она получила травму, которая повредила мозг и разорвала в клочья воспоминания, и сейчас оказалась и плену своих жутких фантазий, не имевших ничего общего с реальной жизнью? А если состояние, в котором она находилась, было смертью?
Иногда в такие моменты Анна пыталась подняться с кровати, чтобы доказать себе, что она держит себя в руках, но все чаще и чаще эти попытки завершались неудачей. У нее не хватало сил на то, чтобы подчинить свое тело сознанию, словно кто-то невидимый постепенно отнимал у Анны контроль над ее действиями и мыслями. Чтобы хоть как-то противостоять этому, она начинала разговаривать сама с собой, и звук собственного голоса, отражаясь от стен, действовал успокаивающе, возвращал в реальность и заставлял трезво взглянуть на все происходящее.
– Я должна, – сказала Анна себе, – узнать всю правду.
Из-за смерти Раушенбаха она в очередной раз оказалась в малоприятной ситуации. Ее вызывали на допросы, во время которых было довольно трудно убедить полицию в том, что она не знала Раушенбаха и видела лишь раз незадолго до его загадочной смерти, а значит, не могла сообщить ничего о привычках и образе жизни доктора. Она не видела повода скрывать истинную причину, которая привела ее к Раушенбаху. Анна объяснила в полиции, что оставила доктору копию древнего пергамента и попросила его как эксперта составить заключение.
Как оказалось впоследствии, это призвание было серьезной ошибкой. Во-первых, в квартире доктора Раушенбаха не обнаружили упомянутую Анной копию пергамента. Во-вторых, заявление о том, что оригинал пергамента, скорее всего, исчез в результате автокатастрофы, в которую попал муж Анны, казалось как минимум странным и маловероятным. Таким образом, хотя Анну фон Зейдлиц и не подозревали в совершении преступления, полиция была почти уверена, что она играла во всей этой истории одну из главных ролей.
Хоть она и не видела связи между загадочной смертью Раушенбаха и пергаментом, полностью исключать такую возможность было бы глупо. Ведь в связи с исчезновением копии напрашивался именно такой вывод. Чем дольше Анна размышляла над всеми этими странными событиями, тем крепче становилась ее уверенность, что смерть Гвидо была далеко не случайной. Чтобы продвинуться дальше в расследовании тайны, нужно было понять, какое значение имел пергамент, узнать, его историческую ценность и ценность как предмета искусства, а также получить представление о содержании рукописи.
Эти мысли заставили Анну вспомнить человека, о котором упоминал Раушенбах. Она и раньше слышала это имя, хоть лично они знакомы не были.
– Что же сказал Раушенбах? «В конце концов, профессор Гутманн считается хорошим специалистом!»
Прихватив с собой еще одну копию, Анна направилась в институт, расположенный на Майстерштрассе. Это было помпезное здание, построенное во времена правления нацистов, с лестничными клетками из настоящего камня и мраморными перилами. На третьем этаже она нашла белую двустворчатую дверь. Табличка с фамилией Гутманн говорила о том, что Анна не ошиблась, однако, в соответствии с надписью на той же табличке, записаться и попасть на прием можно было только через комнату 233. Именно так Анна и решила поступить.
Обычно мы представляем себе профессора университета или института как внушающего почтение пожилого человека, полноватого и обязательно в темном костюме-тройке. Гутманн совершенно не соответствовал этому образу. Он был одет в джинсы и простую рубашку, что в сочетании с вьющимися волосами средней длины наводило на мысль, что это простой ассистент, который едва сводит концы с концами, а отнюдь не руководитель целого института. В центре комнаты, потолок которой был как минимум в два раза выше, чем в стандартных современных зданиях, стоял старый письменный стол, заваленный раскрытыми книгами, исписанными листами бумаги и целыми пачками рукописей, перевязанных ленточками, словно коробки с подарками.
Гутманн вытащил из-под стола деревянный табурет с потертой обивкой, предложил Анне присесть и спросил, что привело ее в его кабинет. Анна решила воспользоваться той же историей, которую рассказала Раушенбаху: ей предложили купить пергамент, поэтому она хотела бы узнать его приблизительную стоимость и содержание.
Профессор взял в руки копию и, прищурившись, начал пристально ее рассматривать. Буквально через секунду его лицо исказила гримаса, будто профессор почувствовал сильную боль. Он молчал.
Внезапно Гутманн вскочил со стула, словно только что сделал жуткое, испугавшее его самого открытие, вытащил из-под горы книг и манускриптов огромную лупу, рухнул на стул и начал стремительно водить лупой над текстом копии. Какое-то время он лишь недоуменно качал головой, как вдруг на его лице появилось довольное выражение и улыбка. Затем профессор удовлетворенно кивнул головой.
– Как этот пергамент попал к вам? – спросил Гутманн.
– Оригинал я никогда не видела, – ответила Анна и тут же добавила неуверенно: – Его мне только предложили купить.
– Я вас прекрасно понимаю, – сказал Гутманн, не отрывая взгляда от копии рукописи. – Я могу поинтересоваться, сколько запросили за этот манускрипт?
– Это я должна сделать предложение, – пожала плечами Анна.
– Должен сказать, – начал профессор размеренно, – что коптские пергаменты не могут стоить очень дорого, поскольку их существует слишком много. Цена подобной рукописи зависит не столько от ее возраста или состояния, в котором она дошла до нас, сколько от содержания самого текста. А данный текст кажется мне отнюдь не безынтересным. Взгляните сюда. – Гутманн взял лупу и показал Анне какое-то слово – Здесь я прочитал имя «Бараббас».
– Бараббас?
– Я бы назвал его историческим фантомом. Он упоминается во многих коптских текстах, а также в иудейских. В библейских текстах о нем пишут как о бунтовщике. Это имя упоминается даже в свитках Мертвого моря[13], хотя более подробные данные, например об историческом значении данной личности, в них отсутствуют. Один из моих коллег, Марк Фоссиус, преподает в Калифорнийском университете города Сан-Диего. Большую часть своей жизни он посвятил разгадке тайны Бараббаса, за что многие считают его сумасшедшим.
Анна в одно мгновение осознала значение сказанного.
– Профессор, я вас правильно понимаю? Существует некая историческая личность по имени Бараббас, которая имеет огромное значение. Имя это упоминается во многих рукописях, Но до сих пор не удалось установить, кто это был и какой след в истории оставил этот фантом. Все верно?
– Да, все верно.
– И этот самый Бараббас упоминается в тексте пергамента, копию которого я вам только что показала?
Гутманн снова взял в руки лупу и, еще раз взглянув на текст, заметил:
– По крайней мере, мне так кажется.
– И много существует подобных исторических фантомов? – продолжала расспрашивать Анна.
– О да, – ответил профессор. – Не все из них были такими словоохотливыми, как Юлий Цезарь, о жизни которого мы осведомлены с его собственных слов. С другой стороны, многие рукописи были утеряны. Например, об Аристоксене, ученике Аристотеля, мы почти ничего не знаем, хотя это был один из умнейших людей, когда-либо живших на земле. Он написал четыреста пятьдесят три книги, ни одна из которых не сохранилась. О Бараббасе мы располагаем ничтожно малым количеством информации: его именем и обрывочными сведениями о его личности.
