В конце концов он придумал, что ему делать — он занялся самыми брутальными видами спорта, справедливо полагая, что уж они-то преобразят его внешность в нужном направлении. Тяжелая атлетика, бокс, дзюдо, тренажеры… Через какое-то время упорной работы над собой Костов заметил, что его руки обросли выпуклыми бицепсами и их оплели набухшие вены, шея помощнела, лицо огрубело и обветрилось, резко обозначились носогубные складки, нос был сломан в боксерском поединке (потом, правда, практически безупречно починен, но осталось видно, что БЫЛ СЛОМАН), брови поредели, покрывшись заработанными в тех же поединках шрамами, уши в заломах, как осенний лист на мостовой… Костов взял манеру носить на лице трехдневную щетину а-ля Хавьер Солана. Теперь кореша уже не смотрели на него свысока и ни один встречный мужик уже не посмел бы кинуть в его сторону сальный взгляд. Но бабы! Бабы — стихийное бедствие какое-то! — шалели от его нового вида еще больше.
И что ты будешь делать! — Костов своим успехом у женщин совершенно не пользовался. Он был слишком спокойный и серьезный юноша, а потом молодой мужик, да и нравилась ему все годы Инга, только Инга, и никто другой не был нужен. С Ингой у них сладилось все спокойно, ровно, без страстей и эксцессов — у Костова все было так. И все у них было хорошо, и вместе им было хорошо — по крайней мере, так думал Костов, пока вдруг однажды, после пятнадцати лет совместной жизни, супруга не отправилась в научную командировку в Бразилию. Уехала на неделю… и не вернулась, так и осталась за океаном. Что? Отчего? Почему? Так Костов никогда и не понял, пребывал в недоумении. Она не писала и не звонила, лишь время от времени до него доходили вести с оказией через третьи руки, что все у нее в порядке, что она просто там живет, работает по специальности, занята, как и прежде, наукой… Через пару лет кто-то из знакомых сообщил ему, что Инга переселилась в Израиль и что у нее по-прежнему все хорошо… Самое удивительное, что, судя по всему, и в помине нигде рядом не было никакого другого мужчины. Что это было? Может быть, дело в том, что Инга — такой совершенный ученый, затворник-отшельник, которому никто не нужен и все, кто оказался рядом, просто помеха? Костов не знал.
В принципе он не держал на жену зла — за себя. Он не смог простить ей, что бросила двенадцатилетнюю дочь. Дочь — вот что беспокоило его больше всего. Он не думал, как он теперь будет жить, что ему нужна другая женщина и, может быть, еще один брак. Он думал о том, что его дочь осталась без матери в самый трудный период жизни, когда совет матери, забота матери, близость с матерью для девочки всего важнее. Через год-два она станет девушкой, и сама ситуация может привести к тому, что они отдалятся друг от друга… Как он со всем этим справится? Эта мысль не давала ему покоя, он даже стал прикидывать, кого из родственниц женского пола можно было бы призвать на помощь для воспитания Юльки… Но вдруг за рутиной будней, вечной работы и суеты обратил внимание на то, что дочь прекрасно справляется со всем сама.
Она не досаждала ему своими проблемами, никогда не ныла о помощи, не хныкала, не задавала никаких вопросов, по отношению к его подругам проявляла удивительный такт. Тот период, которого Костов так боялся, переходный возраст Юльки, — он пролетел как-то незаметно и спокойно. Более того, постепенно дочь взяла по отношению к Костову заботливо-покровительственный тон. Дело не в том, что она легко и естественно приняла на себя все хозяйство — его рубашки были всегда свежи и отглажены, джинсы и костюмы почищены, ботинки отремонтированы. Юлька покупала ему обновы, выбирала аромат лосьона для бритья, собственноручно заматывала ему на горло шарф в непогоду и ворчала по поводу чрезмерного курения. В какой-то момент она стала им как бы в шутку чуть-чуть помыкать и уже слегка и тоже как бы в шутку терроризировать.
Например, каждое утро дочь проводила инспекцию его внешнего вида и порой, если оставалась недовольна, заставляла переодевать куртку или менять рубашку, что Костову было не очень по вкусу. Костов не был щеголем, привыкал к шмоткам, прикипал к ним душой и, будь его воля, проходил бы всю жизнь в одних и тех же любимых джинсах и одной и той же любимой куртке. Он старался отговориться, отшутиться, начинал в ответ на ее настойчивость роптать и зудеть — мол, чем тебе крутка не по душе, я ее уже пятнадцать лет ношу… Но Юлька была неумолима — ей нравилось проявлять заботу об отце. Она заставляла его расстаться с любимой, затертой до белизны, бывшей когда-то коричневой кожаной курткой. Сердиться на дочь Костов не мог — обожал ее до судорог, поэтому старался утром пораньше выскочить из квартиры, пока Юлька гремит в кухне посудой или плещется в ванной. Крался по стенке, как партизан. «Ну, я пошел, будь умницей!» — кричал он в сторону кухни или ванной — и пулей на черный ход, чтобы дочь не вздумала ловить его у лифта…
И порой он — разумный, спокойный взрослый человек — с ужасом думал о том, что же он будет делать, когда появится парень, с которым Юлька захочет быть вместе и за которого соберется замуж.
Надежда вступила в телецентр не то чтобы как в храм, но не без трепета. Она старалась сдерживать свое любопытство — в первый раз в «Останкино»! — и вести себя солидно. Но ее не могли не поразить обилие и длина неотличимых друг от друга коридоров, комнат и студий и явная бедность и запущенность всего этого хозяйства. Коридоры были застланы серым советским линолеумом, затертым, полопавшимся, задранным во многих местах, двери оказались облезлыми, декорации в студиях — выцветшими. Удивительно, каким внушительным все это выглядит потом на экране. Комнатки были похожи на комнатки студенческой общаги — обильно украшенные плакатами с изображением артистов, вырезками из журналов, мебель засаленная, продавленная. И тут же на каждом шагу попадались те самые телезвезды, которых она привыкла с восторгом видеть каждый вечер в «ящике». Промчалась мимо Сорокина, на ходу роняя какие-то листочки из папки, за ней бежал молодой человек — по всей вероятности, ассистент, пытавшийся все оброненное телезвездой поймать на лету. «Света! Не забудь! У тебя эпидемия кишечной инфекции в 13 областях России!» — кричал он ей вслед. В лифте, куда вошла Надежда, вместе с ней оказался Парфенов, на которого она всю дорогу, пока ехала, таращилась и запоминала, чтобы написать подругам в Краснодар, — невысокий, небритый, осунувшийся, смотрит хмуро и уныло, как человек, замученный тупостью окружающих, но все равно лапочка. У киоска с лазерными дисками она заметила какого-то по виду бомжа со стажем — ссутуленного, в затертой джинсе. Тот, обернувшись, превратился в Черкизова…
Она вдоволь вкусила телевизионного антуража, пока искала кабинеты Абдулова и его сотрудников. Ее постоянно направляли в разные стороны и посылали на разные этажи телецентра — туда, где, по мнению советчиков, должна была располагаться команда «Вызова времени». Поэтому, когда, открыв очередную дверь, она увидела лисье личико Ицковича, из ее груди невольно вырвался вздох облегчения.
— Уважаемая! — возопил Витасик. — Да мы знакомы! Вы, правда, так и не назвали своего имени! Ну да я не в обиде! Проходите, не желаете ли чайку?
— Для вас я просто Дежка, — протянула руку Ицковичу Надежда.
— Как? Как? Я такого в жизни не слышал! — забился в восторге Ицкович. — Дежка? Ну, это обалдеть! Садитесь.
— Вообще-то я с Соховой хотела поговорить. — Она вертела головой, осматриваясь в надежде обнаружить Алину Сохову.
— Не получится. Она на выезде, вернется, должно быть, вечером, а впрочем, кто его знает когда… Работа у нас такая непредсказуемая.
— Догадываюсь, — покосилась на него оперша. — Взять хотя бы Лосского…
— Да, да, Олежка, — закачал головой Ицкович горестно. — Кто бы мог подумать?
— Вы тогда всерьез говорили о романе Соховой с Абдуловым? — спросила Надежда, не желая тратить время на выслушивание ахов экспансивного телевизионщика.
— Еще бы! Прелестная пара будет, правда? Она — немного шелку и обилие бриллиантов в придачу к ногам и волосам, он — много денег и масса общественного веса в придачу к таланту. Ослепительно! Пожалуй, Алиночка — первая пассия, с которой босс рискнет официально появиться на людях вдвоем. Вы меня понимаете? Что такое «официально появиться вместе на людях»? Но, вы понимаете, это должно остаться между нами — ни одна живая душа не знает! Это я исключительно вам открыл, родной милиции, потому что Олега мне ужас как жалко!
Надежда ошарашенно выслушивала эту тираду и не могла взять в толк — что за тайна такая, раз Ицкович ее уже один раз ей открыл, да еще в присутствии подтвердившей все Алены Соловей?
— Подождите, я ничего не понимаю, — остановила она излияния Ицковича. — Вы хотите сказать, что никто, кроме вас, не в курсе отношений Соховой и Абдулова?
