Мне было совестно принимать этот полис, я хотел его чем-то возместить. И СУЩЕСТВОВАЛ ТОЛЬКО ОДИН СПОСОБ ЭТО СДЕЛАТЬ, понимаете? К этому способу, который я должен был предложить сам, она подвела меня окольным путем. Да, ей ловко удалось оставить инициативу за мной…
Я с трудом проглотил слюну. Мое сердце бешено колотилось, нарушая тишину и оглушая меня своими ударами. С того момента, как Мина написала первое письмо, у нее в голове была лишь одна мысль: составить завещание в пользу сына. Итак, это сделано. Но и тогда волосы встали дыбом у меня на голове — я был всего лишь на двенадцать лет старше Доминика… Из чего вытекало, что ПРИ НОРМАЛЬНОМ ХОДЕ СОБЫТИЙ моя кончина была бы не слишком удалена от его. Значит, если эта женщина пошла на замужество со мной, чтобы вырвать завещание, то она это сделала потому, что знала, ЧТО Я СКОРО УМРУ.
Я выпрямился на кровати, страх сдавил мою грудь. Я широко открыл окно. Природа спала под светом луны. Вдали, сквозь раздетые осенью ветви, поблескивал пруд, о котором я говорил. Низко нависшее небо было покрыто мелкими облаками. А морской ветер пах смертью.
Смерть!
МИНА ЗНАЛА, ЧТО Я СКОРО УМРУ, ТАК КАК ОНА ПЛАНИРОВАЛА МЕНЯ УБИТЬ! ОНА И ЕЕ СЫН БЫЛИ УБИЙЦАМИ.
Теперь, когда с формальностями было покончено, я должен был исчезнуть. Она не стала бы так просто продолжать платить большую сумму страховки. В этот момент возле меня эти двое замышляли мою смерть. Но убить меня было нелегко. Если моя смерть покажется подозрительной, то подозрения неизбежно падут на них как на наследников…
Я снова лег, сильно дрожа, меня охватил страх, неизмеримый страх. Не смерти, нет… Я боялся ИХ.
Уснул я только на рассвете, когда на фермах закукарекали петухи.
* * *
Когда я спустился, Мина натирала воском мебель в салоне. На ней был передник, как у горничной, придававший ей немного фривольный вид. Она улыбнулась мне со счастливым видом и поцеловала в губы. Через окно я заметил другого. Засучив рукава и распевая какую-то модную белиберду, он работал в саду.
— Ну что, месье лентяй, — спросила Мина, — вы знаете, который час?
— Нет.
— Одиннадцать. Это называется нежиться в постели!
— Я не мог сомкнуть глаз, — пробормотал я, отводя глаза. Она погладила меня по щеке.
— Тебе не хватало твоей женушки, Поль? У меня было желание укусить ее так, как одна собака кусает другую, но она не обратила внимания на мой злой вид.
— Доми тоже не мог уснуть. Я думаю, это к грозе…
— Наверняка!
— Представляешь, у него вдруг начались кошмары, Доминик стал стонать. Я так разволновалась, что разбудила его.
В этот момент я заколебался. Был солнечный день, в небе кричали птицы. Жизнь била ключом. Да, я засомневался в своих ночных выводах. Не сочинил ли я макиавеллевскую историю? Или плохой роман ужасов? Тот факт, что она призналась, что была в комнате сына, усиливал мои сомнения.
— Твой завтрак готов. Хочешь, я накрою тебе в саду? Там ты сможешь погреться на солнце.
Разве это были слова женщины, собиравшейся вас убить? Я внимательно посмотрел на нее.
— Что с тобой, дорогой? — забеспокоилась она. — Ты, кажется, не в себе? Я был вынужден возразить.
— Да нет, Мина… Немного одурел, вот и все. Я поцеловал ее, но уже был менее чувствителен к волнам ее тела, менее восприимчив.
* * *
После обеда Мина предложила мне прогуляться в деревню, но я отказался, сославшись на усталость. Она ушла одна. Доминик продолжал работать в саду, с совершенно серьезным видом трогательным фальцетом он пел все ту же глупую песню.
Оставшись дома один, я пошел на чердак за магнитофоном. В Африке я развлекался тем, что записывал на него шум леса, песни негров, зловещий шум воды во время сезона дождей. Здесь же эти звуки казались мне мертвыми. Они потеряли свою душу.
Магнитофон был в исправности, и у меня была чистая бобина. Вооружившись дрелью, я вошел в комнату Доминика. Он продолжал работать во дворе. Я слышал, как время от времени он стучит лопатой о камень, очищая ее от корней или жирных комков земли.
Я просверлил дырку за лепным орнаментом, украшавшим потолок, просунул шнур от микрофона через отверстие и с помощью зажима прикрепил его к внутренней стороне орнамента. В каждом углу было по нише. В одну из них, за букет искусственных цветов, я положил микрофон. Не зная об этом, его невозможно было обнаружить. Кроме того, нужно было очень внимательно искать.
Поднявшись на чердак, подсоединил микрофон к магнитофону, поставил чистую бобину, включил аппарат в розетку и настроил его на запись. Затем повернул уровень записи до максимума, так как микрофон был очень удален. Я был наготове. Стоило только нажать на нужную кнопку в определенный момент, и магнитофон сделает свою работу.
Это была неоригинальная хитрость, которой часто пользуются в шпионских романах, но я имел дело не со шпионским романом. То, с чем я имел дело, было гораздо серьезнее. Или меня преследует идея-фикс, которая отравит мне все удовольствие от жизни, или я действительно поплачусь своей шкурой. В любом случае из этой ситуации нужно было выпутаться, и не имело значения, каким способом.
Я ждал вечера.
Чтобы увидеть… Да, ПРОСТО ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ УВИДЕТЬ ЕЕ РЕАКЦИЮ, я предложил Мине пойти в мою комнату или в ее. На самом деле у меня не было ни малейшего желания заниматься, любовью. Она отказалась, просто указав пальцем на третью комнату. Затем, как и накануне, закрылась у себя.
Я не раздевался. Потушив свет, усевшись в кресло возле двери, сунул сигарету в рот, но не зажег ее и, стараясь унять вновь охватившую меня дрожь, стал жевать крошки табака.
Если Мина сказала правду, то у нее не было никаких причин идти к сыну в эту ночь. Но даже если она соврала, то я не понимал, зачем ей нужно приходить к нему в это время, когда у нее есть тысяча возможностей поговорить с ним днем.
И, однако…
Что-то смутно говорило мне, что она пойдет!
Сигаретная бумага прилипла к моим губам. Я нервно соскреб ее кончиком языка. Некоторая вялость притупляла мое восприятие. Сон в этот вечер донимал меня. В полутемной комнате я видел свою кровать, и мне хотелось броситься в нее, как в воду, чтобы забыться на несколько часов.
Не знаю, сколько времени я просидел вот так в кресле, борясь со сном. Вдруг я услышал неуверенное поскрипывание. Удивительно, как скрипит прекрасно смазанная дверь ночью.
— Ну вот, — сказал я себе.
Скользящие шаги, о которых я скорее догадался, чем услышал, приближались к моей двери. Я старательно, немного громче задышал, делая вид, что сплю. Скольжение, а может это было шуршание ткани, затихло… Послышался щелчок замка, скрип дверных петель. И затем чуть уловимое — но я знал, что он раздастся — шушуканье…
Тогда я открыл заднюю дверь, выходившую прямо на чердачную лестницу, не опасаясь, что меня могут услышать из комнаты Доминика, так как она находилась в другом конце коридора. Однако, перед тем как подняться на крышу, я снял свои туфли. При бледном свете, проникавшем через форточку, я включил магнитофон.
Зеленый огонек, показывающий интенсивность звука, зажегся и начал мерцать в темноте. Это слова, которыми обменивались Мина и ее сын, заставляли дрожать зеленый огонек. Охваченный волнением, я долго смотрел на него. Иногда он останавливался, затем снова начинал мерцать, снова останавливался и снова начинал работать. От всего этого хотелось выть…
На чердаке было душно, пахло пылью и старыми вещами. Под черепицей нечем было дышать. Я возвратился в свою комнату, оставив магнитофон делать грязную работу стукача.
На этот раз вместо того, чтобы сесть, я подошел к окну и выкурил сигарету. Когда она догорела, я зажег другую. Так прошло больше часа. Я смотрел на спящую природу, и ночной холод заставлял меня дрожать. А может, это была тревога?
Наконец Мина возвратилась в свою комнату, и я снова поднялся на чердак, чтобы выключить магнитофон. Мое любопытство было таким сильным, что я хотел прослушать запись сразу же, но для этого нужно было принести аппарат в комнату и отключить микрофон. А это был риск привлечь внимание Доминика.
Терпение! Лучше дождаться завтрашнего утра.
* * *
Трудно представить более грустно-комическое зрелище, если можно так выразиться, чем Мину, с сосредоточенным видом отсчитывающую капли воды в стакан с водой! Но самое невероятное, что она еще нагло скорчила гримасу, поглощая это питье.
— Противно? — спросил я.
— Ты не можешь себе представить. Нет, я представлял, представлял, но не показывал виду. Завтрак подходил к концу. Доминику уже надоело копаться в земле, и он поставил свой мольберт в соседнем лесу, чтобы приступить к созданию очередного шедевра.
Я встал из-за стола. С тех пор как я открыл глаза, то думал лишь о магнитофоне и его таинственном содержимом. Я разнесу его внутренности, как копилку, чтобы вытряхнуть из него слова.
