Евгения Грановская - Вечная загадка Лили Брик

– Вы уже говорили, – сухо сказала Марго. – Это из-за вашей поездки в Париж.

Отец Андрей покачал головой:

– Не только. Нам нужно раскрыть это дело до того, как «специальный человек» убьет еще кого-нибудь.

– Думаете, он не остановится на одном убийстве?

– Уверен, что не остановится.

Марго нахмурила лоб.

– Вы так и не сказали, как называется поэма Маяковского, которую вы тут цитировали?

– «Про это», – ответил дьякон. – Она называется «Про это».

– Про что – «про это»?

Дьякон допил вино, поставил опустевший бокал на стол, вытер рот салфеткой и ответил:

– Это не совсем понятно. Кстати, первая глава поэмы так и называется – «Про что – Про это?».

– И как сам Маяковский отвечает на этот вопрос?

– Расплывчато. Хотите, прочитаю?

– Валяйте. Только без трагических завываний, пожалуйста.

Отец Андрей снова взял смартфон, прищурил карие глаза и прочел, на этот раз совершенно спокойным и прозаическим голосом:

– Любовь, – выдохнула Марго вместе с дымом.

Отец Андрей оторвался от смартфона и внимательно на нее посмотрел.

– Возможно. Но в поэме на месте ключевого слова стоит лишь многоточие.

Марго небрежно пожала плечами.

– Ну и что? Дураку понятно, что это любовь. И рифма прекрасная. «Лбов – любовь»!

Дьякон поднял руку и потер лоб.

– Да, рифма оригинальная, – сказал он, усмехнувшись. – Лучше бы вы срифмовали с моим лбом «любовь», чем связку отмычек.

– Что, еще болит?

– Немного.

Марго небрежно пожала плечами:

– Сами виноваты. Скажите спасибо, что я не зашибла вас насмерть. – Она стряхнула с сигареты пепел, посмотрела дьякону в глаза и вдруг спросила: – Куда вы пропали год назад, Берсенев?

Отец Андрей отвел глаза.

– Это долгая история.

– Ничего, я готова послушать. Расскажите.

По-прежнему не глядя Марго в глаза, дьякон покачал головой.

– Нет, не сейчас.

Зрачки Марго сузились.

– А когда?

– Потом… когда-нибудь.

– Наверно, связались с какой-нибудь монашкой, – презрительно предположила Марго. – А потом изменили ей, и она дала вам кадилом по физиономии. Поэтому у вас и шрам на виске.

Лицо дьякона вспыхнуло.

– Я… – начал было он, но Марго не дала ему договорить.

– Ладно, – небрежно сказала она. – Мне не так уж это и интересно. К тому же – «кто старое помянет, тому глаз вон». Будем строить наши отношения на новой базе. Вы как – согласны?

– А вы? – прямо спросил отец Андрей.

– Я – да, – ответила Марго и вмяла окурок в пепельницу.

По дороге домой Марго купила себе еще одну бутылку португальского портвейна. Она решила сделать себе на ночь коктейль. Но потом – после душа, в мохнатом халате, перед включенным телевизором, забравшись с ногами в кресло – передумала и решила выпить бокал чистого.

На душе было погано. Встреча с дьяконом пробудила воспоминания, от которых Марго давно уже (так она, по крайней мере, думала) избавилась. Теперь эти воспоминания снова взяли ее измученную душу в оборот и не собирались отпускать. Год назад их отношения, вполне товарищеские, даже дружеские, чуть было не переросли во что-то большее. А потом дьякон пропал. Просто испарился, словно его никогда и не было. Его номера телефонов были заблокированы.

И вот прошел год. Марго сидела с ногами в кресле и, обхватив колени, смотрела, как на экране телевизора беззвучно шевелятся рты актеров. С выключенным звуком их игра выглядела еще бездарней. Они были похожи на детей из школьного драмкружка, которые пытаются разыграть на школьной сцене шекспировские страсти. Смешно и глупо.

Время от времени Марго подносила к губам бокал с темно-красным «Порто» и делала маленький глоток.

«Какие все-таки гады эти мужики, – думала Марго устало и беззлобно. – И зачем они выматывают нам душу? Говорят, что женщины непостоянны. Какие глупости. В сравнении с мужчинами мы просто незыблемые скалы. Говорят, что мы легкомысленны. Но ведь это они носятся по жизни, высунув язык, меняя увлечения, работу, женщин. А потом они пропадают. Казалось бы, навсегда. Но проходит год-два, и они снова появляются в нашей жизни, чтобы снова выматывать из нас душу. Какое скотство… Господи, и зачем ты только создал этих проклятых мужчин?»

Ей вдруг вспомнились строчки Маяковского, которые прочел ей в ресторане отец Андрей. И она зашептала, сжимая в руке бокал так сильно, что побелели пальцы:

Марго залпом допила портвейн. Затем протянула руку к бару, достала бутылку и налила себе еще. «Гулять так гулять», – с горьким отчаянием решила она.

Потом она пила еще. И еще. Затем ей позвонил бизнесмен Соболевский, с которым Марго рассталась полтора месяца назад, после того как он предложил ей руку и сердце, предупредив, что он приверженец «Домостроя» и Марго придется изменить свой образ жизни, ну, или хотя бы внести в него серьезные коррективы. Время от времени Соболевский звонил ей, снова и снова уговаривая выйти за него замуж. На этот раз повторилась та же история. Бизнесмен хвастался кольцом с бриллиантом в два карата, обещал измениться, подарить джип… Марго выслушала его тираду с угрюмым молчанием, а когда он прервался, чтобы перевести дух, сказала слегка заплетающимся языком:

– Соболевский, найди себе другую подопытную мышку.

– Что? – удивился тот. – Какую мышку? О чем ты, Марго?

– Иди к черту, – сказала Марго и брякнула трубку на рычаг.

Потом она допила «Порто» и уснула прямо в кресле, перед включенным, беззвучным телевизором. Телефон звонил еще несколько раз, но Марго его уже не слышала. Она спала тяжелым, похмельным сном. И всю ночь ее преследовали кошмары.

Огромная широкоплечая фигура Маяковского замерла возле стены с развешанными фотографиями. Некоторое время поэт с интересом разглядывал снимки, потом криво усмехнулся и сказал:

– Н-да.

– Что? – не понял Родченко, отрываясь от настраиваемого аппарата.

– Да вот гляжу я на твои художества и понять не могу, на кой черт тебе сдались эти бабы?

Родченко пожал покатыми плечами.

– Мне нравится фотографировать женщин.

– Это женщины? Это изнеженные на солнце кошки, текущие любовным соком. Таких нужно не фотографировать, а е…

Родченко засмеялся. Маяковский еще немного походил по мастерской, рассматривая фото. Возле одного он остановился. Долго всматривался в него и наконец сказал каким-то особенно грустным голосом:

– Не знаю, не знаю… Правильно ли все это.

– Что? – спросил Родченко, устанавливая камеру на штатив.

Маяковский кивнул подбородком на фотографию:

– Да вот эти все ромбы и шары. Разъять все на простые формы несложно, а вот собрать обратно… Надоело упрощать, Саша.

– Это ты-то упрощаешь?

– И я, и ты. Ну, тебе-то проще – выстроил композицию, и порядок. А я работаю со словом, значит – со смыслом. Тут самое простое уже давно придумано.

– И что же это?

– Букварь, – с кривой усмешкой ответил Маяковский. – Дальше упрощать некуда.

– А как же Крученых?

– Дыр-бул-щир? – брезгливо проговорил Маяковский. – Это рев, а не стихи. А реветь полагается зверю, у него лучше получается.

Родченко прищурил на Маяковского лучистые, добрые глаза.

– Ты что, не с той ноги сегодня встал? – негромко спросил он.

– Угу, что-то вроде этого. – Маяковский поправил в нагрудном кармане пиджака большую перламутровую ручку, какой обычно подписывают бумаги в учреждениях большие начальники. Ручка была роскошная.

– Ого! – улыбнулся Родченко. – Где добыл?

На толстых губах Маяковского заиграло подобие улыбки.

– У Левидова выиграл, – горделиво сообщил поэт. – В маджонг. Разделал критикана под орех, это – добыча. Сделай так, чтобы в кадр вошла.

Маяковский сел на стул красного дерева, оглядел резные подлокотники и ехидно проговорил:

– Где ж твои чистые формы, художник? Их и в природе нет, а уж она сильна упрощать. У природы все витиевато и волосато, все запутано – одна сплошная борода на витых ножках. А ты хочешь простых форм.

Маяковский вставил в угол большого рта папиросу, небрежно прикурил от длинной спички.

– Ты сегодня явно не в настроении, – мягко, как всегда, сказал Родченко. – Тебя, должно быть, актриса твоя чем-то обидела. Не дала тебе своих форм видеть, и ты теперь обиду на моих формах вымещаешь.