-------------------------------
* - Аэропорт в Гонконге.
" Что поделаешь... - говорит мне ускользающий взгляд Робинса. - Я знаю, у тебя много вопросов, но видишь как..."
Я выхожу из резиденции Чан Ванли - проклятой сушеной жабы, черт бы его забрал, в самом деле...
Да, у меня много вопросов. Но только смог бы на них ответить Робинс? Знает ли он, как жить мне дальше и на что надеяться? И верно ли истолковал я сожаление в его взгляде? А вдруг он также досадовал на невозможность получить ответы? Но они даны. Вернее, дан один, главный. Тогда - остается неудовлетворенное любопытство профессионала. К тому, насколько отлична теория исполнения приказа в сравнении с его практическим воплощением. В таком случае - мне бы ваши заботы, дорогой Робинс...
Но неужели вся моя жизнь предшествовала тому, что я сделал по воле этого пришлого человека? Тому, чтобы провести кого-то куда-то и опять очутиться в темноте коридора и вновь идти в нем наощупь, как прежде?..
Я вижу перед собой Сухого Бамбука. Волнуясь, тот облизывает губы розовым, свидетельствующим о прекрасном самочувствии языком.
- Надо было найти труп и закопать, - сообщает он, сокрушаясь. - Тогда бы сошло. Меня лишили трех зарплат.
Я машинально проверяю маску. Она вполне способна служить выражением соболезнования.
Бледно-голубой флаг неба с желтым кружком улыбающейся луны.
Асфальт несется навстречу, как крик.
Я еду домой, в клинику. Скоро вечерний обход. Хьюи маятником качается на заднем сиденье, закрыв лицо руками.
- Это же не жизнь, - гудит он в ладони. - Это же... Док, наклоняется ко мне, - дайте тридцать долларов... Напоследок. Я... все будет нормально. Никаких приключений. Все спокойно, не бойтесь. Я отдаю отчет: чаша переполнена, шансов нет... Но... напоследок, док. Вы же человек. Это же... не жизнь. - Лицо его странно неузнаваемо, и тут я понимаю, что он без очков.
- Я дам тебе деньги, старина, - говорю я, по-прежнему - в маске сопереживания. - Но о чем ты жалеешь? О какой-то отраве, гадости... Пойми, ощущение здоровья - наслаждение куда большее, чем сладенькая его растрата. Ты будешь действительно жить если не полноценно, то уж полнокровно хотя бы...
- Да на кой... мне это полнокровие ваше! - шипит Хьюи с омерзением. - Чтобы каким-то годом позже в золу? Да и кто бы разглагольствовал, только не вы - ходящий по острию... Вы в мафии, ясно?! Чуть что - и... Не будьте блаженным, прозрейте. А, чего там... Простенько жить хотите. Замкнулись в себе, как улитка... Простите. В общем - тридцать долларов. Я прошу.
- Ладно.
- Смотрю на людей - поражаюсь, - рассуждает Хьюи скорбно. - Дергаются, мельтешат, все у них дела какие-то, ничем до конца не довольны, ненавистью - захлебываются. Ну, хозяин - ладно, у него монет - вовек самому же не счесть, и если гробится он за что, то, значит, не без толку. А в принципе то же... В масштабе разница. Он, чтобы самолет купить, год положит, а другой - тот же год, чтобы машину, к примеру... Или катер. Вещицу, короче. Ну и покупают вещички, дома... Так это ж - как выпивка! В первый момент хорошо. Потом - утиль. Вот год горбатился человек - ни выпить, ни отдохнуть и - растранжирил год. Отдал. Без борьбы. Вот как выходит, док. И главное, соображаем ведь, что оно так, а все равно будто чумные какие-то... Слушай, а не заражены мы, а? Чем-то? Вообще давно? Я вот - здоров. Мне выпить чуть, и все. А меня больным сейчас сделают, под мерку вы меня... Чего ради? Моя неделя вашего года стоит. Не согасен? Ответь...
Урчащий асфальтовый гуд. Азартно раскинутые клинья стрелок. Бешеные туши самосвалов. Палитра угасающих красок дня. Привычная боль... Нет, всего лишь память о ней, некогда невыносимо острой, а ныне дремлющей в глубине, как старая, неизвлеченная пуля, обросшая оболочкой капсулы.
Все мы хотим ответов на вопросы. Зачем? Чтобы упростить самими же усложненную жизнь? Нет, тут я не прав. Правы как раз усложняющие жизнь и желающие ответов. Потому что... и я в их числе.
- Катти, принеси мне кофе.
- Но вы плохо будете спать, господин.
- Катти, принеси мне полный кофейник. Немного коньяка. И сигарету.
- У нас нет сигарет, господин.
- Возьми у Хьюи.
- Он очень пьян, господин. Он лежит на полу, спит...
- Ты можешь не спрашивать у него разрешения, Катти.
Вот и утро. Тонкая оранжевая полоска рассвета, будто кто-то небрежно, наискось приклеил ее к горизонту. Как темно и тревожно вокруг. Как одиноко. И все это в шорохе листьев, и в сырой траве, и в ветерке, воровски шмыгнувшем мимо лица, и в колодезном мертвом всплеске воды в бассейне, и в эхе его, похожем на сорванный вскрик...
Метрономом стучит мыслишка в воспаленной от бессонницы голове, вернее, обрывок фразы, и нет ему завершения и смысла:
" Все по-прежнему, все по-прежнему, все... "
Как ручей переливается через препятствие, чтобы течь уготованным руслом, я ощущаю гулко, пусто и глубоко, что испытание кончилось, и кончилось высшим благом, не сравнимым ни с каким иным, потому как все обретено вновь - и маски; и мечта возвращения на привычный путь сбылась, и меня снова ждут цветы, созерцание и власть исцеляющего. И я стараюсь забыть о входах и выходах, связующих тот мир, что во мне и что создан мной, с миром, общим для всех.
Безотчетно и непонятно мое уныние. Прочь его! Мне не на что сетовать. Я дарую страдающим счастье здоровья, я - человек Добра, я могу сказать себе так, и не обману себя. Значит, я достиг многого.
Будда из того предания, что отрекся от бессмертия во имя людей, - высший Будда. Нет, мне, конечно, не стать им. Но мы близки, и он бы заговорил со мной.
Но откуда же это смятение, эта тоска? Вопрос "зачем"? У меня же есть смысл - врачевать, постигая природу сущего. Как у многих есть смысл в наживе, служении, политике, грабеже...
Я отхлебываю вчерашний холодный, густой кофе, и от него горечь комом, и я сглатываю этот ком...
Скоро день. Дела. Больные.
Что-то должно перемениться. Мне хочется, чтобы что-то переменилось. И не хочется, ибо есть страх перед этим. Нет, не хочется. Зачем?
1982 г., Москва
