— Судя по всему, она вам не родная мать, правда?
— Правда. Что случилось с родной, нам неизвестно. Она была кубинкой испанского происхождения, белая, причастна к политике. Исчезла вскоре после рождения сестры в тысяча девятьсот восемьдесят первом году.
— Вам было тогда семь лет.
— Рядовой случай исчезновения, — сказала Мариса. — Подобное на Кубе было тогда в порядке вещей. Отец никогда не распространялся на эту тему.
— Так кто же занимался детьми?
— У отца была череда подружек. Некоторые из них занимались нами, другие — нет.
— А чем зарабатывал ваш отец на Кубе?
— Имел какую-то должность в правительстве. Что-то по линии сахара, его экспорта, — сказала Мариса. — Я так поняла, что вы пришли поговорить о сестре, и разговор наш начинает меня удивлять.
— Мне всегда хочется разобраться в семейной истории тех, с кем я беседую, — сказал Фалькон. — Из ваших слов выходит, что жизнь ваша была далека от нормальной.
— До тех пор пока в ней не возникла мачеха. Она была доброй женщиной и любящей. Она всерьез занималась нами, и впервые в жизни мы почувствовали, что нас любят. И за отцом она ухаживала, когда он умирал.
— А от чего он умирал?
— Рак легких. Слишком сигарами злоупотреблял. — Мариса взмахнула рукой с зажатым в ней сигарным окурком. — А женился на ней он лишь тогда, когда узнал диагноз.
Мариса выпустила вверх, в потолочные балки, облачко дыма. Гасить сигару ей не хотелось. Еще немного, и этот новый старший инспектор, быть может, оставит ее в покое.
— Что сталось с вами после смерти отца? — спросил Фалькон.
— Мы переехали сюда. На севере матери стало невмоготу. Все эти бесконечные дожди…
— Ну а ее родные?
— Родители у нее умерли. Оставался брат в Малаге. Но он черных не очень-то жаловал и даже на свадьбу ее не приехал.
— От чего же умерла ваша матушка?
— От сердечного приступа. — Глаза Марисы влажно блеснули воспоминанием.
— Это случилось на ваших глазах?
— Я была тогда в Лос-Анджелесе.
— Сочувствую, — сказал Фалькон. — Думаю, это явилось для вас тяжелым переживанием. Тем более она была не старой.
— Пятьдесят один год.
— А незадолго до смерти вы с ней виделись?
— Вам-то что за дело! — Она отвернулась, ища глазами пепельницу.
Чего он к ней лезет, этот коп!
— Моя мать умерла, когда мне было пять лет, — сказал Фалькон. — Но пять или пятьдесят пять — разницы нет. Такое не забывается и никогда не забудется.
Мариса медленно обернулась к нему: слышать подобное от севильца, да еще и полицейского, было ей в диковинку.
— Итак, вы вернулись из Лос-Анджелеса, чтобы впредь оставаться здесь?
— И оставалась здесь целый год, — сказала Мариса. — Я считала, что мой долг — заботиться о сестре.
— Что же было потом?
— Она опять сбежала. Но на этот раз ей было уже восемнадцать и…
— И с тех пор от нее ни слуху ни духу?
Последовала долгая пауза, во время которой мысли Марисы, казалось, витали где-то далеко, и Фалькон впервые решил, что нащупал верный путь.
— Сеньора Морено? — окликнул он ее.
— Да… больше я о ней ничего не слышала.
— Вы беспокоитесь о ней?
Она пожала плечами, и Фалькон неизвестно почему почувствовал, что от ответа ее ничего не зависит, потому что правды она не скажет.
— Мы с ней были не так уж близки, почему она и в первый раз исчезла, ничего мне не сказав.
— Вот как? — произнес Фалькон, и взгляды их скрестились. — И что же вы сделали, когда ваша сестра сбежала во второй раз?
— Окончила курс в Школе изящных искусств, сдала квартиру, которую мы с сестрой унаследовали после смерти матери.
— Это та самая квартира, где вы и сейчас живете, на улице Иньеста?
— Да. — Она кивнула. — И отправилась в Африку. В Мали, Нигер, Нигерию, Камерун и Конго, пока там не стало слишком уж опасно. Потом был Мозамбик.
— Ну а туареги? Вы ведь некоторое время и среди них жили.
Молчание, пока Мариса переваривала свидетельство, что некоторые вещи инспектор узнал не от нее.
— Если вам и без того все известно, господин старший инспектор, то зачем было тревожить меня?
— Пусть так, но всегда хочется все расставить по полочкам.
— Я согласилась поговорить с вами о моей сестре.
— С которой вы не так уж близки.
— Но в процессе разговора круг ваших интересов, похоже, расширился и вы стали злоупотреблять моим рабочим временем.
— А потом был еще и Нью-Йорк, не так ли?
Она невнятно буркнула что-то утвердительное и пыхнула сигарой, вновь раскуривая ее.
— Это вам Эстебан сообщил, да?
— Почему вы догадались?
— Я соврала ему насчет Нью-Йорка, — сказала она. — Я посмотрела картину о художнике с Ником Нольте и примерила на себя роль его ученицы и подмастерья. Ни в каком Нью-Йорке я не была.
— Вы врали ему и в других случаях?
— Наверно. Я выдумала образ и подстраивалась под него.
— Образ?
— Такой, какими большинство моих мужчин представляют женщин.
— Старшему инспектору Зоррите вы сознались, что Кальдерон — ваш любовник.
— Он и был тогда им… как и сейчас, хотя тюрьма, конечно, сохранению отношений не способствует, — сказала она. — Мне жаль, что он убил свою жену. Он был всегда таким сдержанным, знаете ли, при всей своей севильской страстности умел держать себя в узде. Ведь он юрист и юрист до мозга костей…
— Так вы полагаете, что убийца он?
— Что полагаю я — не важно. Важно то, что полагает старший инспектор Зоррита, — сказала она. Внезапно в мозгу у нее словно что-то щелкнуло: — Да, конечно, теперь до меня дошло! Ведь Эстебан убил вашу бывшую жену! Интересно получается.
— Интересно?
— Непонятно только, что привело вас сюда, ко мне, — сказала она, пыхтя сигарой и меряя его взглядом, словно впервые.
— А во второй раз ваша сестра тоже сбежала с парнем?
— Где Маргарита, там всегда замешаны мужчины.
— Она хорошенькая, да?
— Но и не только это.
— Сексуальна?
— Не совсем то слово, — сказала Мариса и, пройдя к небольшому бюро и выдвинув ящик, похлопала ладонью по лежащей там сверху пачке фотографий, словно собираясь поделиться с ним, вернее, притвориться, что делится и проявляет откровенность. — Взгляните-ка. Эти снимки я сделала за три недели до ее восемнадцатилетия.
Фалькон проглядывал снимки, и в сердце его поселялась грусть. При всей своей дерзкой обнаженности фигура девушки и ее позы не казались сексуальными. Даже лежа с раскинутыми ногами, она производила впечатление невинности, влекущей увидевших ее мужчин эту невинность осквернить. Для этого Мариса и сделала эти снимки, которые никто другой сделать и не мог. Даже в самых вызывающих порнографических позах Маргарита на снимках сохраняла какую-то детскую чистоту, и именно эта чистота пробуждала в мужчинах зверя, звериная природа их поднимала голову и, встряхнувшись и оправив мохнатую шкуру, начинала свой дикарский танец.
— Для севильца вы не слишком-то велеречивы, господин старший инспектор.
— Что тут скажешь? — отвечал он, откладывая в сторону снимки, просмотренные им лишь наполовину. Он разгадал намерение женщины, и оно ему не понравилось. — Соответствующее впечатление они производят.
— Я первому вам их показываю.
— Хотелось бы увидеть фотографию Маргариты в одежде, — сказал он, — с тем, чтобы можно было начать ее поиск.
— Она не пропала, — возразила Мариса. — И искать ее вовсе не надо.
— Однако я уверен, что вам хотелось бы что-то о ней знать. Ведь правда же?
Мариса вновь передернула плечами, словно бы смущенно, и передала ему поясную фотографию Маргариты.
— Вы часто рылись в карманах у Эстебана, — сказал Фалькон, беря у нее из рук фото. — Зачем вы это делали? То есть я понимаю, что вы художник, об этом свидетельствуют ваши работы, а значит, вы любопытны и жадны до деталей, но думаю, что детали эти не из тех, что можно обнаружить в мужских карманах.
— Моя мама тоже имела эту привычку — обыскивала отца, когда он заявлялся домой в семь утра. Ей надо было удостовериться в том, что она и без этого знала.
— Это ничего не объясняет, — сказал Фалькон. — Я понял бы, зачем Инес понадобилось бы его обыскивать, но вы? Что вы искали там, в его карманах? Вы же знали, что он женат и не очень счастлив в браке. Что же еще хотели вы узнать?
— Моя мать происходила из очень консервативной севильской семьи. Что это была за семья, видно по ее брату. А в сорок пять лет у нее завязались отношения с чернокожим, отплатившим ей тем, что трахал всех, на кого только падал глаз. И ее врожденный буржуазный инстинкт…
— Ее, но не ваш же! Она же вам не родная.
— Мы обожали ее.
— И это ваше единственное объяснение?
— Вы удивляете меня, старший инспектор!
