– Забытые обиды? Неотданные долги? Черная зависть?
Бородин только фыркнул.
– Что думаете насчет семейного проклятия или рока? – спросил Родион.
– И думать нечего. Аглая и не такое в сердцах может сболтнуть. Ни в какой рок мы не верим. У нас в семье вообще к верованиям равнодушны, можно сказать, крепкие атеисты. Верить в ветхие средневековые глупости? Нет уж, рационалистический ум это отвергает. Свобода воли ради свободы удовольствия. Живи в свое удовольствие, давая жить другим, – вот мой принцип. Року тут места нет.
– Кстати, об Аглае. Характер у нее не сахар. Натерпелись в детстве?
– Под присягой скажу: добрее и сердечнее человека, чем моя Аглаюшка, просто нет, – как нарочно повысив голос, заявил Нил Нилыч. – С маменькой они с незапамятных времен вместе, ровесницы, меня вырастила, от своего женского счастья отказалась. Да за нас в огонь и в воду, жизнь отдаст не раздумывая. Это она такая строгая потому, что напугалась. А так – сама доброта. Нищим помогает, вот Марфушу приютила…
– Какую Марфушу? – Ванзаров сделал стойку.
– Нищенка убогая. Несколько лет назад Аглая привела ее в дом, накормила, вот и прижилась.
– А говорили, что никого в доме больше нет. Где она?
Бородин изобразил кислую мину:
– Оставьте несчастную в покое, уж она-то ничем не поможет. Марфуша – блаженная, давно умом тронулась, бормочет себе под нос, живет в своем мире, божий одуванчик.
Справившись с креслом, Родион решительно восстал:
– Она сейчас в доме?
– Если на кухне нет, значит, в бане. У нее там летний уголок, – не скрывал раздражения Нил. – Будьте милосердны к убогой.
Такие тонкие душевные мелочи, конечно, не стали препятствием чиновнику полиции со стальным сердцем.
Над полем павшего варенья кружился рой мародеров. Из черного облака, жужжавшего и трещавшего крыльями, пикировали хищные создания, чтобы урвать дармовой сладости. Многие из них, пав жертвой жадности, глубоко увязли лапками в застывающем сиропе и теперь ждали последнего часа, когда их настигнет сладкая смерть. На место павших прибывали все новые и новые захватчики, привлеченные упоительным запахом. Тазики с ягодой, пересыпанной сахаром, походили на города, отданные на разграбление мародерам.
Такая чудовищная картина могла родиться только в сознании отчаянного сладкоежки и любителя варенья. Кто другой сказал бы просто: «Муха села на варенье – вот и все стихотворенье». Но Родиону заботы сыска не помешали искренне сокрушаться над сценой величественной гибели зимних запасов.
Между тем Бородин оттолкнул деревянную створку и, согнувшись перед низким косяком, нырнул в глубины баньки. Откуда вышел задом, ведя под руки сгорбленное, будто сложенное пополам человеческое существо. Переведя нищенку через порог, Нил Нилыч бросил вызывающий взгляд, в котором так и сквозило: «Мучайте несчастную, если вам так угодно, не сходя с этого места».
Платьишко, явно с хозяйского плеча, сидело на Марфуше мешком, голову покрывал широкий платок черного ситца, какие бабы надевают в траур или на базар. Чтобы разглядеть ее, Ванзарову пришлось опуститься на корточки. Будто скомканное морщинами личико сотрясала мелкая дрожь, глаза прикрывали густые складки кожи, шевелившиеся от нервного тика. Нищенка казалась такой дряхлой, что могла рассыпаться прахом, как древняя мумия.
– Матушка… – тихо позвал Родион.
Складки зашевелились, и сквозь щелку уставился зрачок, затуманенный безумием, но удивительно ясного зеленого цвета. Словно последнее, что осталось в ней человеческого, осколок былой красоты и молодости.
– Матушка, кого видели чужого?
Там, где должен быть рот, прорезалась черная трещинка, и тихий, но совсем не старческий голос сказал:
– Марфуша по лесу гуляла, Марфуша ягодки собирала, ветер подул – ягодки рассыпал, Марфуша их собрала и в дом принесла, кушайте, детки, сладенькое.
Стиснув зубы и приказав нервам держаться в стальном кулаке, Родион разборчиво спросил:
– Кого Марфуша утром видела?
– Марфушенька по лесу гуляла…
– Бесполезно, другого не дождетесь, – сказал Бородин и ласково, как с ребенком, предложил Марфуше воротиться домой. Старушка покорно следовала за его руками, бубня присказку про ягодки.
Возвратился Нил Нилыч откровенно раздраженным и, не церемонясь, бросил:
– Довольны, господин полицейский? Обязательно надо было мучить несчастную?
– Делаю свою работу, как должен, – сквозь зубы ответил Ванзаров.
Нам-то, конечно, запросто заглянуть в душу героя, не то что бильярдисту. Если бы Нил мог, то увидел бы, что бессердечный юноша чуть не разрыдался от нахлынувшей жалости: так внезапно похожей на его милую и родную матушку показалась старушка. Надо знать, что Родион научился сносить вид трупов, но ударить ему под дых человеческим горем, какому не в силах ни помочь, ни отвести, было проще простого. Такая вот ржавчинка слабости – сострадать обездоленному и слабому – нашлась в стальном сердце полицейского чиновника.
Мужчины выпускали пар, принципиально отвернувшись. Наконец, отогнав совершенно обнаглевшую муху, Ванзаров обратился к спине Бородина:
– А теперь, когда нас никто не может подслушать, расскажите, что так тщательно пытались не проболтать.
Нил Нилыч изволил обернуться, все еще хмурясь, но сам уверился, что друг-полковник подсунул дельного, хоть и юного, ищейку.
– Как догадались?
– Не догадался. Только логика. Если такой прагматик и невинный во всех смыслах человек, не верящий в семейное проклятие и рок, бежит в полицию, завидев безобидный глаз, значит, было что-то еще.
Запираться дальше не имело смысла. Оказывается, уже два раза Бородин получал странные послания. Письма находил на подоконнике – их кто-то подбрасывал. На конверте не было надписи. Внутри обнаруживался обычный листок писчей бумаги. Вместо рукописного текста – слова из газет. Вырезанные и наклеенные. Подробно воспроизвести текст не мог, но смысл сводился к тому, что следует открыть глаза и прозреть, иначе древний рок настигнет и покарает. Посчитав все это глупостью или шуткой, сжег. Но, увидев сегодня глаз, сначала задумался, а потом испугался.
– Когда пришло последнее? – уточнил Родион.
– Нашел вчера утром.
– А первое?
– Позавчера.
– Кто в доме читает газеты?
– Никто. Маменька их терпеть не может. Как, впрочем, и Аглая.
– Позвольте уточнить: угрожали именно древним роком или все-таки указывали на какие-то тайны вашей семьи?
– Древним, – совершенно признался Нил. – Но что хотите делайте, а понять не могу, какое имею к этому отношение. Безумие какое-то. Бред. Кошмар.
– И тем не менее есть кто-то, кто думает иначе.
– Блестящая догадка. Может, укажете на этого шутника?
– Теперь, Нил Нилыч, хорошенько подумайте и скажите: что случилось с вами перед тем, как стали появляться письма? Сгодится любая мелочь.
Заниматься такой глупостью, как копошиться в памяти, Бородин не собирался, ответил сразу:
– Ничего, – затем хмыкнул и добавил: – Ну, привел в дом Липу… Показал маменьке, они мило поболтали и остались довольны друг другом.
– То есть устроили что-то вроде смотрин невесты?
– Конечно, надо же было показать обеих…
По тому, что было написано на лице Ванзарова, по удивленно взлетевшим крыльям усов его Бородин смекнул, что выболтал нечто важное, если не преступное, и с жаром принялся оправдываться:
– Ну поймите же, в этот раз я твердо намерен жениться. Чтобы уж наверняка – завязался с двумя барышнями сразу… Дуплетом, так сказать. Нет, тут все честно: обе нравятся мне безумно, прямо влюблен до глубины души, но выбрать одну – не могу. Вот поэтому сначала показал маменьке Варвару, а уж потом Липу.
– Что сказала Филомена Платоновна?
– Ей обе понравились. Говорит: милые и славные барышни. Обе могут быть хорошими женами. Но выбирать предоставила мне! А как тут выбрать, когда люблю обеих? Такие красавицы, умницы и вообще…. Одна голубоглазая, у другой глазки бирюзовые тоже… Липа только постарше.
– Барышни знают, что участвуют в конкурсе невест?
– Это зачем?.. Ни к чему это… И что тут такого?
Родион резко потерял всякий интерес к особняку и обитателям, попросив, нет, потребовав немедленно отвезти его в участок, а далее находиться в его распоряжении. В стальном сердце чиновника полиции блеснула надежда справиться с делом, а заодно и с древним роком молниеносно. И еще успеть на бабушкино варенье.
Если бы великому живописцу, да хоть Рембрандту, залетела в голову шальная мысль написать полотно «Триумф дружбы чиновников», лучшего образца, чем 4-й участок Казанской части, найти было бы невозможно. Трепетно взращенная приставом любовь товарищеская между чиновниками участка была крепка, как серебряный рубль. Как же иначе защищать закон и порядок. Поодиночке это делать решительно невозможно. А поделись с коллегой да не забудь самого Желудя – дружба окрепнет, как клубок змей.
