бояться. Подросла, что ли. Начала грубить. И как-то ляпнула ему, типа, в лицо. Конечно, думала, он отнекиваться будет, переубеждать. А он вдруг озверел.
– Избил тебя? В своей спальне? – Я вдруг вспоминаю, как Стас пинает маленькую девочку, вжавшуюся в спинку кровати.
Эля прищуривается, смотрит на меня в упор.
– Бил, не без того. И в спальне, и еще много где. Угрожал, что, если я не заткнусь, друзьям своим отдаст, по рукам пойду. Я не понимала даже, что это значит. Погуглила потом.
Что и требовалось доказать. И запонка – запонка тоже говорила правду.
– Это вы о той запонке, которую я у вас нашла? Я решила, вы убирали и наткнулись на нее. Подумала, что вы ее сами не отдали, потому что испугались, что вас в краже обвинят. Забрала, принесла ему. Но он не обрадовался, а наоборот – снова дикий скандал мне закатил, даже ударить хотел, но в тот раз почему-то сдержался. Все выпытывал, откуда вы ее взяли, где могли найти. Он, когда ее потерял, все говорил: “Не успокоюсь, пока не найду”, все шкафы в доме перерыл. Думаете, почему вещи вывалены были? Но так и не нашел. А я… Ну, я сказала, что ничего не знаю. Чтоб он сам вас спросил, где вы ее нашли.
– Скажи, Эля… Кроме твоего отца, никто не носил эти запонки?
Эля задумывается на мгновение, потом уверенно отвечает:
– Нет, исключено. Он очень ими дорожил, очень. Они были связаны с мамой. – Я поражаюсь, как спокойно она произносит это слово. Эля некоторое время молчит, потом говорит: – Тело… – И тут она запинается, сжимает одну руку другой, но снова, с нажимом произносит это слово: – Тело… сильно обгорело. А голова почему-то осталась нетронутой. И он настоял, чтобы ее похоронили в открытом гробу. В серьгах, которые были к этим запонкам сделаны. Хотя мама никогда их не любила, толком не носила. Я когда подросла немного, все спрашивала себя: зачем такую ценную вещь класть в гроб – платина, редкие бриллианты, – если маме они даже не нравились, она совсем другие серьги обычно носила, а эти надевала едва ли пару раз. Но ему, наверное, не очень важно было, что любила она. Важнее было показать, как он любит ее. А я теперь думаю: хорошо, что он ее любимые сережки не закопал. Мне остались. – Она поворачивает голову, отводит от уха прядь волос: в ее ухе светится маленький бриллиантик, лежащий на кремовой жемчужине.
– Кстати, и сам знак – тот, что на запонках и на серьгах, – тоже ему очень важен был. У него даже тату в виде этого знака – ну, была. Прямо на груди, вот тут. – Эля тычет себе куда-то в левую подмышку. – Но когда он потерял одну из запонок, то сказал, что прошлое пора оставить в прошлом – что-то такое. Пошел куда-то и, как я понимаю, свести ее попытался. Но вышло как-то неудачно, остался шрам, довольно заметный. В общем, только хуже стало.
Бабушка долго пыталась объяснить мне, что такое цинизм. Ненавижу абстрактные понятия. Но теперь я, кажется, поняла. Цинизм – это заставить жену, которая уже не может сопротивляться, носить поганые треугольники, из-за которых она и погибла. Никакой любви не было в этом жесте. Он надел на нее эти серьги в наказание, теперь это очевидно. За что? За то, что посмела пойти против него? Ну конечно. И за то, что сына с собой забрала. А татуировку он свести решил не потому, что в знаки свыше уверовал, а потому, что жопой чуял: вот-вот поймают.
Когда знаешь, что хочешь сказать, хватит и пяти минут. Входит Митя, кивает в сторону двери. Эля обхватывает плечи руками. Я не пытаюсь ее успокоить. Все плохое, что могло с ней случиться, уже произошло, хуже быть не может.
Митя с Элей выходят, а я остаюсь сидеть, будто меня прибили к стулу. Вдруг становится ужасно смешно. Бабушка годами билась: комиксы, карточки, разбор фильмов. А оказывается, чтобы я средства языковой выразительности усвоила, требовалось меня саму в комикс впутать, всего-то. Роскошный метод обучения. Путем погружения. Искренне рекомендую.
Когда Митя возвращается, я смеюсь в голос. Он садится на стул, на котором только что сидела Эля, смотрит на меня в упор, но на его лице я не вижу ни тени улыбки. Это неприятно. Даже смеяться больше не хочется. Кто-то еще на меня так же внимательно смотрел. Как энтомолог на личинку.
Никита! Соцработник, который ходит к Евгении Николаевне и Павлику! Точно. Вот каким образом простыня, лента и ремень, а потом еще серебро оказались в их доме. Чудес-то не бывает. Других вариантов просто нет.
– Митя, Никита Голованов…
– Уже задержан, дает показания, – спокойно отзывается Митя, не отводя глаз.
– Отвези меня куда-нибудь, – говорю я в ответ. – Куда-то, где нет никого. Из этих.
И мы едем к нему.
На полочке в прихожей – ни пыли, ни Юльки. Интересно, почему.
Эх ты, Лиза-Лиза. Отдохнуть бы тебе, и в первую очередь – от мыслей.
Я осторожно усаживаюсь на диван в Митиной гостиной и прилежно пытаюсь не думать. Это сложно, учитывая, что в прошлый раз я не слишком хорошо рассмотрела обстановку, а теперь каждая вещь тут – как отличник за первой партой. Все кричат, перебивая друг друга, тянут руку, торопятся показать, чем живут. Я закрываю глаза, чтобы их не слышать, – и вдруг отчетливо понимаю: ну конечно, никакие это не галлюцинации, никакой не дар. Обычная работа мозга. Картинки, которые видит любой из нас, – сколько в них реальности, какая часть достроена нашим трудолюбивым серым веществом? Страшнее этого вопроса только тот, что о самосознании. Где среди этих мясных рядов затерялась наша личность?
Очевидно, вещи рассказывают только то, что можно умозаключить, а мозг достраивает остальное. В конце концов, ему привычно этим заниматься. Он только тем и занят всю свою – и нашу с ним общую, так совпало, – жизнь. Этакий кружок кройки и шитья, только в результате не часть вырезается из полотна, а наоборот, цельная реальность, как лоскутное одеяло, составляется из наших несовершенных картинок, полученных от наших несовершенных глаз. Так мой мозг достроил изображение Стаса, то есть человека, потерявшего запонку. Предугадать, как выглядит ворон, он, конечно же, не мог, но мог придать владельцу запонки максимально непривлекательные черты – потому что понимал, что ничего хорошего в нем нет. Остальное – обычное совпадение. Ненамеренное, и потому выглядит невероятным. Но если приглядеться, вокруг полно совпадений.
Главное, я могу доверять вещам. Всегда могла. А значит, и себе. Одно дело – подвергать сомнению собственные умозаключения. Святая обязанность любого мозгоносителя. А вот доверие к себе – базовая ценность. Нужно это
