Ян Флеминг - Разглашению не подлежит. Осьминожка. Полковник Сун

Бонд вспомнил о том, что Ариадна уже ставила когда-то этот в высшей степени важный вопрос — зачем им понадобился человек, являющийся специалистом по жестокости. Ответ был теперь достаточно ясен. Его подтекст внушал ужас.

— Благодарю вас, герр майор. Нужна ли кому-нибудь из вас, джентльмены, еще какая-нибудь информация?

М. сказал:

— Я полагаю, вы уже заготовили для нас фальшивые документы?

— Отличный вопрос, адмирал! Да, в нашем албанском управлении уже подготовили полный приказ, в соответствии с которым вы выполните сей вопиющий акт агрессии. Его остатки будут обнаружены на вашем трупе. Ваше правительство, конечно, объявит приказ фальшивкой, но разве не то же самое они стали бы делать, если бы он был подлинным? Все улики будут доказывать ваше соучастие. Ущерб престижу России будет достаточно ощутим, чтобы потребовались какие-то дополнительные искусственные шаги.

— Откуда вам известно о предстоящей конференции в таких подробностях? — спросил Бонд.

— О, один из мелких чиновников в Москве, связанный с этой конференцией, бессознательно потерял на минуту бдительность в то время, когда поблизости находился наш агент. Мы организовали встречу с этим чиновником, и мне удалось в итоге заставить его еще раз потерять бдительность, но на сей раз сознательно. И убедить, что если он вздумает открыться своему начальству, то мы непременно узнаем об этом и соответствующим образом отреагируем. Однако оставим эти разговоры, и давайте перейдем к делам более захватывающим. Будут еще вопросы?

Наступила тишина, ибо какой прок в словах? И неподвижность, ибо ничего нельзя было сделать. Ни сил. Ни надежды.

— Советую вам, мистер Бонд, проститься со своим шефом. Когда вы встретитесь с ним снова, вы, вероятно, не сможете уже этого сделать.

Подвал был тесен, всего десять футов в длину, двенадцать в ширину и шесть с половиной в высоту, с бугристым, покатым полом. Одну из стен образовывала неровная, грубо обтесанная скала. Если что-то и оставалось тут от прежних обитателей, то было вынесено — помещение было пусто, чисто выметено и вымыто. Крепкая деревянная лестница вела к прорезанному в потолке люку. У одной из стен располагалась школьная скамья, у другой — шаткий маленький столик и табуретка. Подвал освещала тусклая лампа без плафона, но в проволочной оплетке.

Как Бонд ни сопротивлялся, он не мог избежать того, что его крепко-накрепко привязали к тяжелому креслу, стоявшему в противоположном скальному выступу углу. Его запястья и лодыжки были стянуты обрезками полотенца; борясь с де-Граафом, Евгением и Вилли, Бонд в пол-уха слышал пространные объяснения Суна относительно того, что веревка может вызвать отеки и крайне нежелательные побочные болевые эффекты. Прикрепленные к металлическим кольцам, вмурованным в пол и стены, цепи обеспечивали неподвижность кресла независимо от поведения сидящего на нем человека.

Оставшись на короткое время в одиночестве. Бонд сидел и ждал. Как никогда, хотелось курить. В мозгу одна за другой проносились беспорядочные картины: тонкие черты лица Ариадны, ее нежный румянец; состоявшееся каких-то десять минут назад крепкое рукопожатие с М.; бессловесная мольба последних мгновений Гордиенко; окровавленная голова Лицаса; гольф с Биллом Тэннером — целая вечность прошла с тех пор; страшное изумление настигнутого пулей русского: воодушевленный рассказ фон Рихтера о его албанских копытах»; распростертые тела Хаммондов на кухне Куортердека; и вновь Ариадна. Затем перед мысленным взором Бонда предстал Сун, его властные раскованные движения, металлические глаза, вдавленные внутрь зубы, темные губы. Этому человеку предстояло отправить его в мучительнейшее путешествие, конечный пункт которого — смерть. Вдруг Бонд почувствовал: спина его покрыта холодным потом.

Наверху послышались шаги. Бонд заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Крышка люка откинулась, и в просвете показался Евгений. В руках у него был деревянный поднос, который он разместил на маленьком столике. Даже не взглянув на Бонда, он вернулся к лестнице и поднялся наверх. Бонд стал изучать лежавшие на подносе предметы: две металлические иглы разной Длины, напоминающие шампуры, и одна деревянная, пузырек с бесцветной жидкостью, воронка размером с кофейную чашку, пучок каких-то щетинок от метелки, кож с шестидюймовым лезвием в форме тонкого прямоугольного треугольника, несколько коробок спичек. Дыхание Бонда стало вдруг хриплым.

Спустя минуту, в течение которой стояла абсолютная тишина, появился Сун. Он улыбнулся и, словно приветствуя любимого друга, кивнул, после чего тихо сел возле столика.

— Прежде чем вы приступите, Сун, — ровным голосом проговорил Бонд, — я хочу попросить вас об одной услуге.

— Просите, мой дорогой Бонд. Вы ведь знаете: я сделаю все, что в моих силах.

— Та девушка. Что с ней?

— Я думаю, с ней сейчас развлекается де-Грааф. Или Евгений. А то оба разом. Возможно, к ним присоединились и девушки. В такую ночь, как эта, мне кажется, можно позволить себе толику безумия.

Бонд постарался не обращать на эти слова внимания.

— Утром отпустите ее. Отправьте куда-нибудь. Что бы она ни рассказывала позднее, это не сможет поставить под вопрос успех вашего замысла, к тому же вы и ваши люди будут уже вне опасности.

— Весьма сожалею, — возразил Сун, качая головой и вздыхая. — Поверьте мне, я желал бы вам помочь, но это невозможно. Вы должны это понимать. Что скажут мои простоватые боссы, если я оставлю в живых хоть одного свидетеля операции такого масштаба? Правила запрещают подобное. К сожалению, она должна умереть.

— Тогда можете вы сделать это быстро? Безболезненно? — Бонд вряд ли заметил жалкие, умоляющие нотки в своем голосе. — Ведь правила, наверное, этого не запрещают?

— Разумеется, не запрещают. Что бы вы обо мне ни подумали, мистер Бонд, я все-таки не варвар. Я всегда выступаю против бессмысленной жестокости. Я прослежу, чтобы де-Грааф — большой мастер в этом ремесле — застрелил ее в затылок. Она не успеет ничего почувствовать. Я прослежу за этим лично. Не беспокойтесь на этот счет.

— Спасибо, — Бонд верил ему и был благодарен. Затем его вновь наполнили ярость и ненависть. — Теперь приступайте к своей грязной забаве садиста. Доставьте себе это грязное удовольствие. Пользуйтесь моментом.

— У меня складывается впечатление, мистер Бонд, — как ни в чем не бывало сказал Сун, — что ваши представления о природе садизма пребывают в сумбурном состоянии. Вы сказали…

— Какое вам дело до моих представлений? Несите ваши тиски для пальцев и раскаленные гвозди. Едва ли они принесут мне большие страдания, чем ваши безумные разговоры.

Полковник улыбнулся.

— Ваш вызов делает вам честь. Но вы даже не знаете, чему бросаете вызов. Вскоре вы будете желать всей душой, всем сердцем, чтобы вам удалось уговорить меня отсрочить боль хотя бы на несколько секунд… Что ж, Джеймс. — Сун встал и принялся мерить шагами крошечное пространство перед стулом, на котором сидел Бонд. — Надеюсь, вы не станете возражать, если я буду называть вас Джеймс? Мне кажется, что мы так долго знакомы.

— Разве я могу возражать?

— Конечно, не можете, Джеймс. К тому же это было бы так естественно, вы не находите. Это установит между нами подобающий тон близости.

— А я-то думал, когда же вы решитесь на это, — сказал Бонд внезапно изменившимся голосом. — Я думаю, что вы и люди, подобные вам, с трудом находят добровольных партнеров, поэтому их приходится привязывать и…

— О, нет, нет, нет. — Сун был искренне расстроен. — Я знал, что вы заблуждаетесь в этом вопросе. Настоящий садизм не имеет никакого отношения к сексу. Близость, о которой я говорил, морального, духовного свойства — союз двух душ в своеобразном мистическим смысле. В великом произведении божественного маркиза де Сада «Юстина» есть один персонаж, который говорит своей жертве: «Небо предопределило вам роль терпящего страдания, точно так же как мне — роль причиняющего их». Вот каковы те отношения, которые отныне будут нас связывать, Джеймс.

Сун продолжал мерить шагами пол, сосредоточенно хмурясь — глубоко задумавшийся философ, напряженно подыскивающий верные слова, чтобы точнее выразить свои мысли. Наконец, словно поняв, что слова никак не желают ему повиноваться, он вздрогнул.

— Вы должны понять, что меня ни в коей мере не интересует изучение сопротивляемости боли и подобной этому псевдонаучной ерунды. Я просто хочу пытать людей. Но — и это главное — не из каких-то эгоистических побуждений: разве святой или мученик может быть эгоистом? Как объясняет де Сад в своей книге «Философ в будуаре», через жестокость человек поднимается к высотам сверхчеловеческого знания, к высотам ощущения новых способов бытия, чего нельзя достичь другими средствами. А жертва — и вы не исключение, Джеймс, — духовно освещается; христианские иерархи описывают это, как возвышение души — через страдания. Вы и я — бок о бок — станем исследовать эти высоты.