— А где сейчас Ахмед?
— В саду, на прогулке с двумя пациентами.
— Мне не хотелось бы, чтобы он узнал о моем визите.
— Это вряд ли получится, — сказала доктор Куэвас. — Здесь люди любят посудачить. Им больше нечего делать.
— Не появлялся ли здесь случайно какой-нибудь молодой художник? Может, подрабатывал санитаром?
— Некоторое время назад мы проводили трехмесячный эксперимент с применением арт-терапии, — ответила доктор Куэвас.
— И как же проходил ваш эксперимент? — поинтересовался Фалькон. — Кто были эти арт-терапевты?
— Мы устраивали сеансы в выходные. Все работали бесплатно. Нам интересно было посмотреть, как пациенты отзываются на творческую деятельность, которая может напомнить им об их детстве.
— Откуда приезжали художники?
— Среди членов правления лечебницы есть один кинорежиссер. Он приглашал из своей фирмы парней и девушек с художественным образованием.
— Где-то зафиксированы их данные?
— Конечно. Мы оплачивали им транспортные расходы.
— Как им платили?
— Насколько мне известно, раз в месяц им выписывали чек, — сказала она. — За всеми подробностями вам лучше обратиться в бухгалтерию.
— Вы не запомнили имена и фамилии парней, участвовавших в вашем эксперименте?
— Только имена: Педро, Антонио и Хулио.
— А Серхио не было?
— Нет.
— Теперь я, с вашего разрешения, пройду в бухгалтерию.
Доктор Куэвас не ошиблась, там действительно были и Педро, и Антонио, оба с чисто испанскими фамилиями. А вот полное имя третьего парня заинтересовало Хавьера, потому что оно звучало так — Хулио Менендес Чечауни.
В 9 вечера Фалькон оказался на улице Байлен. Открыв входную дверь, он опять подшиб ногой пакет, валявшийся на полу у порога. Снова без адреса, с одной цифрой 3.
Совершенно измотанный, Фалькон понес его в кабинет. Там мигал автоответчик: комиссар Лобо сообщал ему номер своего домашнего телефона. У Фалькона не было сил на разговор, и он отправился принимать душ.
Кухня одарила его хлебом и копченой колбасой, которые он запил красным вином. Бросив в стакан несколько кубиков льда, Фалькон отправился в кабинет, вытащил из бара бутылку виски и налил себе порцию — на два пальца выше льда. Он подумал, что в первый раз ему удалось обойти Серхио. Он уже больше не гнался за ним, а шел на обгон. Фалькон распечатал пакет. Там лежали фотокопии страниц отцовского дневника.
«1 июля 1959 года, Танжер
У меня новая игрушка — бинокль. Я сижу на балконе, разглядываю людей на пляже и зарисовываю их тела — натуру в естественности незнания. Больше, чем гибкие формы молодых, меня привлекают оплывшие очертания стариков. Я рисую их как пейзажи — с откосами, разветвляющимися отрогами, горными хребтами, равнинами и неизбежными оползнями. Обводя пляж своим новым «орлиным оком», я вдруг увидел П. и детей. Моя семья забавлялась. Пако и Мануэла сооружали какой-то замок в духе Гауди, в то время как Хавьер тянул П. к воде. П. шла по берегу, а Хавьер, высоко поднимая ножки, шлепал по мелкоте, крепко держа мать за руку. Я был очарован этой бытовой сценкой, которой придавало особую прелесть их неведение, как вдруг П. остановилась, а Хавьер сорвался с места и бросился навстречу какому-то незнакомцу, который подхватил его на руки, подбросил вверх, поймал и опустил. Хавьер требовательно затопал ножками, и незнакомец, подчинившись, снова подбросил его в воздух. Это был марокканец лет тридцати пяти. К ним подошла П., и я понял, что мужчина ей не чужой. Они беседовали несколько минут, а Хавьер тем временем наваливал песок на ноги незнакомца. Потом П. ушла, таща за руку Хавьера, который обернулся и помахал «дяде» ручкой. Я навел бинокль на марокканца: тот стоял неподвижно, вскинув к солнцу голову. Он долго смотрел вслед П. и мальчику, пока они не смешались с толпой загорающих. Я прочел на его лице восхищение.
1 ноября 1959 года, Танжер
Начались дожди, и пляжи обезлюдели. В городе почти никого нет. Порт опустел. Изданный в прошлом месяце указ Мухаммеда V, наделивший Танжер особым статусом, был отменен. В «Кафе де Пари» нет посетителей, не считая нескольких ворчунов, обвиняющих в недавней акции деловые круги Касабланки, которые всегда завидовали привилегиям Танжера. Я пошел в медину и уселся под набрякшей водой крышей веранды «Кафе Сентраль», где теперь подают только скверный кофе или мятный чай. Я почувствовал, что за мной наблюдают. Это было непривычное ощущение, поскольку, как правило, наблюдение веду я. Мой взгляд заскользил по головам, замотанным в тюрбаны, джелябам, затянутым у подбородков, бабушам, хлопающим по заскорузлым пяткам, и остановился на лице человека с пляжа. У него в руке был карандаш. Наши глаза встретились, и я понял, что ему известно, кто я такой. Вскоре он ушел. Я спросил официанта, не знает ли он этого человека, но тот никогда его прежде не видел.
Р. сообщил мне, что снова переезжает. Письмо Абдуллы Диури здорово его испугало.
3 декабря 1959 года, Танжер
Пришло письмо от М., она чрезвычайно подавлена. М.Г. беспокоили боли в животе, и врачи диагностировали у него рак печени, но ни один хирург не берется его оперировать. Видимо, жить ему осталось несколько месяцев, если не недель. Она очень привязана к М.Г., и я не сомневаюсь, что это известие ее сразило. Она спрашивает о Хавьере, еще одном мужчине, завоевавшем ее сердце. Письмо М. пробудило во мне ностальгические воспоминания о нашем с П. прошлом. Я в беспокойстве вскочил с кресла и принялся шагать взад-вперед по комнате. Что-то занозой засело у меня в голове. Поднапрягшись, я сообразил — это лицо мужчины с пляжа. Теперь мне ясно: я не обрету душевного покоя, пока не узнаю, кто он такой.
7 апреля 1960 года, Танжер
Я больше не работаю. Не могу. Мое сознание рассеяно. Мне невыносимо оставаться в мастерской. Я брожу по городу и медине, вглядываясь в лица, наблюдая, ища незнакомца. Он моя новая навязчивая идея. Я варюсь в котле собственных мыслей, которые, повинуясь логике медины, заводят меня в тупики.
10 мая 1960 года, Танжер
Я уже почти потерял надежду, как вдруг на бульваре Пастера мое внимание привлекла вырезанная из кости статуэтка в витрине одного из сувенирных магазинчиков. Подняв глаза от статуэтки, я увидел за прилавком того незнакомца с пляжа. Вначале я подумал, что он тут хозяин, но потом заметил пожилого мужчину, который пересчитывал деньги за кассой. Я вошел в магазинчик и, не глядя на молодого марокканца, обслуживавшего туристов, спросил старика о статуэтке в витрине. Тот сказал мне, что это работа его сына. Я был поражен и поинтересовался именем мастера. Хозяин мне его назвал: «Тарик Чечауни». Он рассказал, что у его сына есть мастерская в предместье, на дороге в Асилах. Разговаривая со стариком, я заметил рядом с кассой небольшую коробку с дешевыми кольцами. Среди них было несколько простых серебряных ободков с агатовыми кубиками. Теперь мне понятно замешательство П., или это был страх?»
Увидев имя «Чечауни», Фалькон встал и прошелся по кабинету, с силой сжав кулаки. К завтрашнему утру он, возможно, будет знать номер удостоверения личности и адрес убийцы. Он допил виски и налил себе еще.
2 июня 1960 года, Танжер
Получил письмо от М. с сообщением, что М.Г. IV скончался, прожив на два месяца дольше, чем ему пророчили. Она в отчаянии. Я написал ей письмо с выражением сочувствия и посоветовал приехать в Марокко, оставив город, где она пережила такое горе. Мною двигал эгоизм. Мне нужно с кем-то общаться. Мы с П. сосуществуем как чужие или, вернее, как будто между нами втерся кто-то чужой. Мне нужно было бы спросить ее о Тарике Чечауни. Мне, как ее мужу, полагалось бы узнать, с кем она разговаривала на пляже. Но я этого не сделал. Почему? Покопавшись в себе, я не нашел иной причины, кроме трусости. Неужели такое чувство пристало мне, ветерану Красного Бора? Но я боюсь не за себя. Я боюсь обнаружить свою ранимость. Мне становится плохо от сознания, что вся эта история, начавшаяся прошлым летом, терзает меня уже целый год.
3 июня 1960 года, Танжер
Я снова пошел на бульвар Пастера и дождался у магазинчика, когда уйдет молодой марокканец. Потом вошел и спросил у его отца, сколько он хочет за костяную статуэтку с витрины. Тот ответил, что она не продается (хорошо известный прием), и мы стали торговаться. Опасаясь, что вернется Т.Ч., я быстро сдался и заплатил 30 долларов. Цена казалась непомерно завышенной, но только до того момента, как я, войдя с фигуркой в мастерскую, по-настоящему ее разглядел и понял, что она бесценна. Ошеломляющая красота линий и форм борется в ней с мрачной сущностью материала. Она говорит на своем языке о двойственности природы человеческого бытия. Я начинаю думать, что старик не только не выгадал, а, напротив, совершил нечто непростительное.
