— Мир собачников тоже тесен, — сказала я. — Все всех знают.
— Ладно, шутки в сторону. Я тебе кое-что расскажу, но это строго между нами. Никому не говори. Даже Кевину. Никому.
— Договорились. Так, значит, она у тебя лечилась?
— Нет, не совсем. Я видела ее дважды. В первый раз она пришла ко мне на консультацию. Я побеседовала с ней, но у меня тогда не было времени заниматься ею дальше, поэтому пришлось направить ее к другому врачу. Я потом об этом много думала.
— Почему?
— Потому что выбор врача был не совсем удачный.
— Что это значит?
— Значит, что не помогло. Но…
— Ты направила ее к Элейн Уолш?
— Нет. К человеку по имени Джоэл Бейкер. Знаешь, я не привыкла спихивать пациентов кому попало. Ей нужен был действительно хороший специалист. Да и кому не нужен? Но у нее был сложный случай, тут требовался врач очень опытный, способный поддержать ее, когда станет совсем плохо, а этого было не миновать. Я много думала, прежде чем послать ее к Джоэлу. Я все с ним обговорила. Мне одно не дает покоя: почему, когда там не помогло, она не вернулась ко мне? Я ее предупреждала: если они с Джоэлом поймут, что лечение не дает результатов, пускай возвращается ко мне. Она не пришла.
— А чем плох этот врач?
— Да ничем. То, что у них ничего не получилось, вовсе не значит, что он плох. Может быть, у них не возникло контакта. Может быть, не следовало направлять ее к врачу-мужчине. Но я сделала это не бездумно. К тому же Джоэл из всех врачей-мужчин в городе, пожалуй, наиболее тонко чувствует проблемы женщин и успешнее всех с ними работает. Я всегда считала его первоклассным психотерапевтом.
— Ну, если им просто не удалось наладить контакт, ты зря переживаешь. Это не твоя вина.
— Я знаю. Если передаешь кому-нибудь больного, никогда нельзя поручиться, что это «точное попадание». А так как она ко мне не вернулась, видимо, и мне не удалось найти к ней подход. Все это так. Но… Послушай, только это тоже — строго между нами!
— Конечно.
— Я кое-что слышала. Сплетни. Ничего такого особенного. Просто слухи, но они навели меня на нехорошие мысли. Пересказывать их я не буду. И не проси.
Я не стала просить.
— Джоэл Бейкер, он психиатр? Врач?
— Он психолог. Кстати, может, ты и знаешь его. У него такие большие собаки. Эти… горбуны.
— Кто, кто?
— Ну, как же они называются? У них еще такой ежик на спине!
— Риджбеки! Родезийские горбатые! А он сам — такой худенький, лет около сорока. Светлые волосы. Вьющиеся. А голос как у первоклассника.
— Что ты этим хочешь сказать? — насторожилась Рита. — Может, ты думаешь, что он университетов не кончал? Пошли, Граучо. Пошли обратно.
Мы повернули обратно и пошли к дому. Рита носит сапоги на высоких каблуках, и, стоит ей пройти полмили, ноги начинают болеть. Но она всегда все сваливает на Граучо: говорит, что он уже нагулялся и ему пора домой. Да и погода, честно говоря, была не для прогулок. Холодно, небо низкое, обложенное тучами, вот-вот дождь закапает.
— Я хотела сказать, что ему и не нужно кончать никаких университетов. Он и так…
— Что? Умный?
— Нет, не то. В Кембридже полно умных, но никто из них так не разговаривает.
— Неестественно?
— Да, можно и так сказать. Может быть, сначала это было своего рода притворством, а потом стало для него естественным. Не знаю, какой он был, когда я сюда приехала. Тогда я искренне верила, что мужчины с такими голосами все голубые. Потом оказалось, что нет. Ну, не смотри на меня так! В штате Мэн мужчины так не говорят. Даже голубые. Я не слышала, по крайней мере. Так. Кажется, Джоэл и Келли? Правильно? Я просто не знала их фамилии.
— То, что ты запомнила имена людей, а не клички их собак, уже само по себе примечательно.
— Мне жаль тебя разочаровывать, но собак зовут Нип и Так. Роскошные собаки! И в прекрасной форме. Она их очень подолгу выгуливает. Я часто ее вижу. Молодец! Она ведь, кажется, не работает?
— Холли! Боже мой! Ты сегодня просто реакционерка. Я смотрю, ты совсем погрязла в обывательском болоте. Многие женщины в Кембридже готовы были бы задушить тебя за подобные настроения. Кстати, еще неизвестно, что о тебе думает та, которой ты так восхищаешься.
— Известно. Большинство людей думают, что писатели ни черта не делают. Кстати, о писательстве. Мне скоро сдавать материал, а у меня еще конь не валялся. Может, написать о риджбеках?
— Не надо.
— Это совершенно нормально — писать о риджбеках в «Собачьей жизни». Кстати, о них давно не писали, значит, я получу мешок писем от хозяев с жалобами, что порода в загоне.
— Непременно.
— А о хозяевах, о людях, я писать не собираюсь, не бойся.
— Разве ты когда-нибудь написала хоть слово о людях?
— Иногда пытаюсь, но Бонни всегда вырезает эти куски.
Рита оттащила Граучо от бутерброда, погребенного в куче грязного, подтаявшего снега. Рауди тоже заметил бутерброд.
— Нет! — рявкнула я. — Фу!
— Что с тобой? — удивилась Рита. — Раньше ты так не орала на него. Конечно, бутерброд несвежий, но больше ничего плохого в нем нет. Ты правда думаешь, что он может быть отравлен?
— Не то чтобы… Нет, пожалуй, нет. Но я все равно не хочу, чтобы он его съел. Между прочим, полно сумасшедших, которые травят собак.
— Ты преувеличиваешь.
— Вовсе нет. Это бывает. Вот, например, недавно на выставке на Среднем Западе отравили маламута. Пса звали Люк. Одна из лучших лаек в стране. Отравили! Пес умер.
— Это ужасно.
— Еще бы не ужасно! Я плакала, узнав об этом. Я послала чек. Организовали фонд, фонд «Люк», чтобы потом из этих денег выдать награду тому, кто найдет отравителя. Так что бывает. Почему бы и не здесь, у нас?
Рита пожала плечами:
— Здесь все-таки не выставка собак.
— Весь мир есть выставка собак.
— Ага, и люди — лишь терьеры, лайки, таксы…
— Хватит, — остановила я. — Скажи-ка мне лучше: когда ты общалась с Донной Залевски, она упоминала о собаках?
Рита отрицательно помотала головой.
— Она вообще что-нибудь понимала в собаках? Могла она, например, отпустить Кими без поводка? Могла Кими попасть в какую-нибудь историю?
— Холли, ради Бога!
— Ладно, ладно. Больше не буду. В конце концов, Кими — не образец примерного поведения. Она еще молодая, почти щенок. Просто я хотела понять, могла ли она какой-нибудь выходкой привести кого-то в ярость, кого-то, кто не любит и не понимает собак. Могла ли она вызвать к себе патологическую ненависть. Ну все, все, молчу! Я это выясню и без твоей помощи.
Мы вчетвером вернулись домой, и, пока Рита варила на кухне кофе, я слонялась по комнате и наткнулась на Ритин РОЛОДЕКС — автоматическую записную книжку. Я знала, что Рита, кроме телефонов друзей, записывает еще и телефоны своих пациентов. Вдруг она заболеет или начнется снежная буря, и надо будет срочно отменить прием. Оказалось, у Риты были не только номера телефонов, но и адреса. Донна Залевски жила на Лейквью-авеню. Да простит меня Рита — я должна была это выяснить!
На следующее утро я надела на Кими металлический парфорс, выбрала самый прочный поводок, и мы отправились туда, где она раньше жила. Лейквью ближе к Фреш-Понд, чем Эпплтон-стрит. В том конце Брэтл-стрит, что пересекается с Лейквью и Эпплтон, живут престарелые состоятельные профессора и молодые знаменитые врачи, юристы и бизнесмены, направившие свои устремления и капиталы в интеллектуальное русло. Большинство домов высокие, широкие, в колониальном стиле и еще более широкие и громоздкие — в викторианском, с затейливыми башенками и эркерами размером в целую комнату. Вероятно, первоначально Эпплтон и Лейквью планировались как «дорога на работу» для тех, кто жил на Брэтл, но теперь эти бесцветные дома, лишенные всякого стиля, эти «трехпалубные корабли» считаются не менее приличными, чем особняки в конце Брэтл-стрит. Другими словами, здесь мирно соседствуют врачи, юристы, преподаватели, психологи, писатели, учителя, электрики, полицейские и так далее и тому подобное.
Донна Залевски жила в каком-то неописуемом, с коричневой крышей строении в «пограничной зоне» — где-то между Брэтл-стрит и Лейквью, как раз за Харон-авеню. Перед домом была лужайка, вернее, то, что от нее осталось зимой. Кстати, ящика для молока на крыльце не было, по крайней мере, я его не заметила. Правда, наверняка имелся еще и черный ход, а может, ящик убрали уже после смерти Донны. Кими подняла ногу на ствол клена перед домом, но никак не подала вида, что узнала окрестности.
— Славный пес, — сказал какой-то дюжий парень, проходивший мимо. — Какой он породы?
— Она. Это маламут.
— Я так сразу и подумал, что-то вроде лайки.
— Она — чистокровный маламут!
— Здоровенный!
— Да, она крупная, — вежливо подтвердила я. — Весит около семидесяти пяти фунтов.
