Вот и попался тогда он на её понятиях о том, что красиво и необходимо.
Алина сначала не подала виду. Но он заметил. Он почувствовал. И лишь в следующее его посещения взорвалась, после напряженного молчания:
- Хватит мне пудрить мозги! Думаешь, я не понимаю, что в Питер ты ездил с любовницей. И где ты её нашел - такую пухленькую, с жирной кожей, стесняющуюся своих прыщиков из-за задержки гормонального развития?!
- Да... брось, это просто секретарша.
- Просто секретарши не советуют шефу, что купить жене. Они не таскают его по магазинам и тем более - отделам косметики! Но секретарши, находящиеся в близких отношениях, могут лезть с советами.
Нет. Он не был поражен: ни тем, что она угадала какая кожа у Жанны, ни тем, что догадалась, что не просто секретарша, но та, которую обнимал он время от времени, обычно в застольях, от привычной тяги к женскому теплу такие моменты прозрения часто находили на Алину, но он был смущен, что нечем ему оправдаться. Да и оправдываться не хотелось. Ревность её он списал на нахлынувшее чувство отчаяния. Будешь в отчаянии, когда находишься в таком месте, где каждый день мертвые тела проносят мимо твоих дверей. Нет, не это даже смущало его, а то, что в сущности этой Жанны не должно было быть.
И все-таки она была. Он сидел в своем офисе допоздна и слушал её. По мягкости, по слабости характера, хотя думал, что от вежливости. Но все-таки слушал. Слушал: то в офисе, то в кафе... менялись интерьеры, суть не менялась. Жанна говорила о себе и всем своим видом показывала, что жалеет, жалеет его. Эта жалость расслабляла, от неё поташнивало. И все же... Он подозревал, что нуждался в ней. Иногда и он прорывался сквозь её ноющий тон словами, рассказывал забавные истории, обычно - про приключения с друзьями, смешные, нелепые дела в загулах - и неожиданно замолкал.
- Такова она, - вздыхал он, - такова она - семейная жизнь, - к удивлению Жанны, ничего так и не сказав о своей семейной жизни. - А как все красиво начиналось, - добавлял, кося на её синим глазом с непонятным намеком, и вспоминал то одни, то другие стихи Бродского:
"Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь "Шипку"?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную - сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
И кончается счетчиком..."
И распахнутые глаза Жанны сочувственно впитывали его слова в типичную глубину женского омута. Она сочувственно понимала, почему это он упомянул о счетчике - все женщины рядом с таким мужчиной становятся корыстными.
Он смотрел на неё и думал: "Кому эта девушка, эти оленьи глаза?.."
- Думается мне... - снова говорил он, но уже в сторону, - а вдруг как ошиблись там? И никакого рака у неё нет. Так ведь же она... с ума сошла от таких переживаний.
- Да и так уж... сойти с ума можно, - философски вздохнула Жанна.
- Скорее уж бы все... - порой срывалась фраза с его губ, но он не договаривал - что, опасливо оглядывался на влюбленную в него девушку и прополаскивал горло стихами все одного и того же автора:
"В силу того, что конец страшит,
Каждая вещь на земле спешит
Больше вкусить от своих ковриг,
Чем позволяет миг..."
Жанна слушала его во все глаза и вздыхала, вздыхала, вздыхала... Мысль его, произнесенная стихами, означала для неё одно - он ценит мгновения проведенные с нею. Он ждет, он готов к тому самому все решающему мигу. И Жанна перешла в наступление:
- Хочешь, квартиру снимем? Будем вместе жить... Иногда... Встречаться. Все одно уж, нельзя быть таким одиноким... - и присела к нему на колени, пока не было в офисе никого, и обняла его теплыми руками - кто ж его ещё так пожалеет?
И затянуло Кирилла, словно в морских водорослях запутался, словно задохнулся...
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА СОРОК ДНЕЙ.
- Знаешь, если честно... - задумчиво произнесла Алина.
- Не честно мне не надо, - ответил Кирилл.
- Мне будет легче... легче, если я буду знать, что когда меня не будет, ты не останешься один.
- Я так и так не останусь один. У меня ещё мама...
- Нет! Ты не должен возвращаться к ней! Это будет деградация! Понимаешь, ты должен жить нормальной мужской жизнью. Маму, конечно, ты не должен бросать. Она, конечно, должна быть обеспечена тобой. Быть может, она, кстати, так плохо себя чувствовала всегда потому, что ты не давал ей денег с излишком. Пусть бы она никуда не тратила эти деньги, пусть бы копила, но ей бы было легче. У неё бы могли появиться какие-нибудь интересы, личная жизнь, когда бы она понимала, что может себе это позволить. Но я не об этом. Давай, разведемся?
- Ты с ума сошла?!
- Я не могу доживать и чувствовать, что я обременяю тебя. К тому времени, когда я умру, ты можешь истощиться, и у тебя не хватит сил завести себе новую жену.
- Да зачем мне вообще жениться. Нет. Я и до тебя ни на ком не собирался жениться. Я бы вообще никогда не женился, если бы тебя не нашел.
- Значит, после жизни со мной у тебя отбилась всякая охота к браку?!
- Хватит! Что ты несешь! Ты с ума сошла! С ума!.. С ума!..
Больничная койка отбивала лихую дробь, присвистывала, скрипела и пела на все предоперационное отделение.
Полулюди-полутени приставляли свои локаторы к стенам. Мираж, возникший в пустыне гулких коридоров, стерильных палат, детально дополненный воображением каждого в отдельности - в итоге казался фантастически волнующим. Массовая тахикардия была обеспечена отделению до рассвета.
Вечером, в бильярдной, Кирилл почувствовал себя в отличной форме. Давно он так не чувствовал себя. Он любовался собой, когда шары, посланные им абы куда, летели на дурака - от трех бортов - и в лузу.
"Почему-почему? Почему? - думала Алина, опустив голову в колени. Почему мы так редко, так редко были вдвоем. То дом полон приятелей, то надо куда-то нестись из дома, то вот... казалось бы, никто не мешает - но гудит телевизор, шуршит газета, звонит телефон... и все - возведена между ними невидимая, но непреодолимая стена. А потом его танцы вокруг внезапных болей, вопли... Неужели он тоже чувствует нехватку моего внимания, и таким образом пытается привязать меня к себе. Но разве это может возбудить во мне сексуальное женское начало... Нет... Материнское?.. Но меня воспитывали по-спартански. Я не знаю, как это - прыгать вокруг капризов ребенка, потакать ему и думать, что являешь этим свое материнское нечто доброе. Нет, ответственная мать не позволит такого. Она, если не шлепнет, то уйдет, дабы не провоцировать детскую истерику в дальнейшем. Впрочем, при чем здесь мать... У матери отморожены сексуальные чувства. Я не могу смотреть на него - как на ребенка. Я стремлюсь к мужчине... к мужчине в нем.
Но вот что странно - никогда, ни одной помехи не возникало между нами, едва мы уезжали в турпоезку ли, в дом отдыха. Там все было легко, красиво и гармонично... Быть может, Надежда права - надо бежать из собственной жизни?.."
- Надежда, я хочу сбежать из больницы, - сказала Алина. - Не хочу я этой операции. Кромсают человека, кромсают, облучают до облысения. И что все равно умирает. Только долго, обезображено, мучительно... - она уставилась на Надежду и вдруг поняла, что уже не замечает её уродства.
- Ты хочешь просто уйти - раз и навсегда - или боишься операции?
- Не боюсь... хотя... Нет. Именно не хочу.
- Никогда не делай того, что не хочется, так не хочется, что противно. Уже этим ты совершишь побег из обстоятельств. Тот, кто идет только на поводу обстоятельств - обязательно упирается в тупик. Такой тупик, в котором все против тебя. Потому что человек - сам долго шел себя супротив, - окончила она усмехнувшись. - Прощай.
ОСТАЛОСЬ ТРИСТА ТРИДЦАТЬ СЕМЬ ДНЕЙ
ГЛАВА 8
- Да что ты такая бледная! Клянусь мамой, смотреть невозможно! Давай, я тебя к нему приведу и, сам за тебя, объяснюсь. Скажу, так и так: Слушай, человек по тебе сохнет. Клянусь мамой! Или не мучай, отпусти... - Карагоз разыгрывал из себя наивного юношу.
Быть может, он так и заступался за своих детдомовских подруг лет в четырнадцать - сам же такого не помнил. Но было что-то подобное, было, ещё в подростковом возрасте, если не с ним, то с каким-то знакомым. Дело было не в этом. Неискушенная двадцатилетняя деваха, на которую можно было смотреть, как на реликт понятий, - сама не понимала, что являлась возможной наводчицей. С того момента, как она сказала, что её любимый богат, Карагоз только и думал о том, как вычислить его квартиру. Работать на заказ по коллекции орденов не хотелось. Стремное это было дело. К тому же - опять из области антиквариата. Скрипка... потом ордена... - все это пойдет как серийное дело. Рынок сбыта один и тот же, мало того - заказчик един. Попасться очень легко. План же по обчистке квартиры этого бизнесмена, морочащего Жанне голову, возник у Карагоза мгновенно, при чем в двух вариантах.
Первый вариант был прост. Она выводит на его квартиру. Он дома. Карагоз естественно светится. Но он не такой дурак. Он тюкает по голове богатого негодяя, связывает, запугивает Жанну, если надо - тюкает и её. Очищает квартиру. Далее, что делать, куда везти, он знал. Жанна уходит с ним, сидит под домашним арестом, пока он не переезжает на другую хату. Не убивать же её. Нет, на мокрое дело он не пойдет. Пусть даже даст его фоторобот - лицо Карагоза обыкновенное. Особых примет не имеет. Он будет уже далеко, потому как из разговоров уже понял, что деньги своей шарашкиной конторы этот бизнесмен хранит дома. А деньги, по расчетам, должны быть немалые. Мужик расслаблен, в депрессии, быть может - даже пьян... Его оставить связанным. Ни жены, ни матери. Но нет... на мокрое дело он, Карагоз все-таки не пойдет.
