– Красочные?
– Ну, атмосфера после внезапной смерти. Мысли и подозрения очевидцев. Подслушанные на ходу разговоры. А кто эти двое, которые сегодня приехали?
– Высокий и толстый – это доктор Бланес, невропатолог, который работает в областной больнице. Второй – его пациент, Мигель. Бланес был очень уважаемым врачом, пока не приобрел привычку ездить в сопровождении своих пациентов на телевизионные передачи. Он принимал участие в шоу, вроде тех, в которых участвуют гипнотизеры, но с непредсказуемыми результатами.
– А что он делает на этом конгрессе?
– Лет десять назад он опубликовал книгу «Неврология и перевод», исследование пагубных последствий переводческого ремесла и негативных воздействий на мозг постоянной работы с иностранными языками. Я так думаю, Кун поэтому его и пригласил.
Химена сделала кое-какие пометки в своей записной книжке; обвела некоторые слова в кружочки, направив стрелки к полям. Я рассказал ей, что автомобиль Бланеса сорвался с дороги, что это был зеленый «рамблер» и что это мы привезли врача и его пациента на нашем микроавтобусе. Химена как журналистка могла бы использовать эти детали. Она вернулась к сражению с пишущей машинкой.
Пока я шел по коридору, я слышал медленный стук машинки, который сопровождался биением пульса у меня в висках.
Я снял ботинки и прилег на кровать. У меня в голове проносились неясные видения, связанные с природными явлениями: приближающая гроза, подводные течения, ужасная эпидемия, мор среди морских животных.
Я встал и обулся в старые теннисные туфли, чтобы прогуляться по пляжу. В холле я встретил других переводчиков, которые пригласили меня составить им компанию; я ответил, что предпочел бы погулять. Анна беседовала с девушкой-переводчицей, которая работала в одной из газет Буэнос-Айреса. Я взял ее под руку и, не слушая возражений, увлек наружу.
Дул юго-восточный ветер – холоднее, чем накануне. Было четыре часа дня, но небо над Порто-Сфинксом уже темнело.
– Далеко не пойдем, – сказала Анна. – Через полчаса выступает Бланес.
Мы осмотрели прилавки сувенирных лавочек: птичьи перья с надписями на экологические темы, местные сладости, пепельницы с изображением пингвинов. Я хотел купить что-нибудь Елене, но решил подождать, пока не останусь один.
Мы прошли вдоль фасада муниципального музея. Металлическая табличка сообщала, что он закрыт на непродолжительный ремонт. Табличка, уже покрывшаяся ржавчиной и потерявшая свой цвет от многомесячной непогоды, болталась на перекрученной проволоке.
– Ты Рину не видел?
– Нет.
– Что-то с ней происходит. Она ни с кем не разговаривает, всех избегает. Сегодня она должна выступать, но Кун сказал, что она пока этого не подтвердила. А что там за люди?
Мы приблизились к пляжу. Двое пожарных засыпали известью мертвого тюленя. Мы подошли поближе. Один – совсем молодой, – явно гордился своим новеньким мундиром; второй – лет на двадцать постарше – выглядел гораздо естественнее в своем стареньком красном комбинезоне. Увидев нас, они засмущались, как если бы мы их застали за чем-нибудь неприличным.
– Зачем вы его засыпаете? – спросила Анна. Молодой с неудовольствием посмотрел на нас.
– Чтобы не вонял. Потом мы вывезем его из деревни и закопаем.
– Сначала надо обработать известью, иначе весь грузовичок провоняет, – сказал старший.
– А тюлени часто появляются на пляже?
– Эпидемии случаются раз в пять-шесть лет, – сказал старший. – Самая страшная была двадцать два года назад. Она продолжалась три недели и закончилась смертью кита. Громадный кит, это не какой-нибудь там тюлень. Люди приезжали издалека, чтобы сделать фотографии. Его челюсть вставлена в муниципальном музее.
Тюлень, приобретший теперь белый цвет, напоминал межу на песке, границу невидимой зоны.
– Еще два осталось, – сказал молодой.
Пожарные бросили мешок с известью в кузов полуразвалившегося грузовичка и уехали к югу.
– А кто это там идет? – спросил я. Мужчина в зеленой куртке приближался к нам быстрым шагом.
– Я не взяла очки. Я ничего не вижу дальше десяти метров, – сказала Анна.
Но, как выяснилось, он спешил не к нам. Он прошел в стороне, не заговорив с нами и даже на нас не взглянув.
– Кто-нибудь из участников конгресса?
– Зуньига, – сказала Анна. – Он переводит французские романы для испанских издательств.
– А куда он так торопится, интересно? От кого-нибудь убегает?
Не сговариваясь, мы решили последовать за ним. Вскоре мы поняли, что он ни от кого не убегал; он гнался за человеком, который в пятидесяти метрах от нас сейчас приближался к маяку.
Мы ускорили шаги, хотя ветер дул нам в лицо. Изредка мы погружались по щиколотки в слой водорослей. Мне в туфли просочилась вода, вызвав озноб во всем теле. У подножия маяка Зуньига догнал Наума.
Он окликнул его, чтобы тот оглянулся. Они были так заняты друг другом, что не видели нас. Они были одни в целом мире.
Зуньига произнес несколько слов на языке, которого я никогда не слышал, но который имел отдаленное фонетическое сходство с древнегреческим. Наум сделал несколько шагов вперед, с таким видом, будто тот, другой, его оскорбил, и надо было его ударить. Он прикрыл ему рот своей рукой.
– Вы хотите продолжать после всего, что произошло?
Ветер доносил до нас их голоса вместе со зловонием водорослей.
– Я ждал ответа! – крикнул Зуньига с отчаянием в голосе. Его тон сменился на просительный: – Я ждал, что вы мне подскажете, как избавиться…
– Замолчите!
– Я не могу перестать думать. Вы мне обещали совсем другое.
– Я ничего не обещал, – сказал Наум, с силой оттолкнув собеседника, как если бы этот человек вызывал у него не только злость и досаду, но и отвращение.
Зуньига сделал шаг назад. Он едва не упал на неровную каменную землю.
– Не подходите ко мне. Не разговаривайте со мной. И чтобы вас даже со мной не видели.
Гигантскими шагами Наум удалился к отелю. У Зуньига был такой подавленный вид, что я просто был вынужден подойти и спросить, хорошо ли он себя чувствует. Вначале он меня не услышал. Потом с изумлением посмотрел на меня и ответил, что да, он чувствует себя прекрасно.
– Я не хочу больше гулять, – сказала Анна. – Вернемся в отель.
Мы шли в молчании. В старые времена мы ходили в кино два-три раза в неделю. Когда мы выходили из кинотеатра, мы не обменивались ни единым словом, и только спустя пару часов, когда картина уже начинала стираться из памяти, мы ее обсуждали. Мы о ней говорили. Говорить надо лишь после долгого молчания. Тогда разговоры имеют смысл.
Зуньига стоял на том же месте, где его оставил Наум, лицом к ветру – он разговаривал сам с собой, о чем-то просил, и ветер ему отвечал.
Тот, кто погружается в сферу языка, может смело сказать, что для него не существует аналогий ни в небе, ни на земле.
Фердинанд де Соссюр
– Почему все шепчутся за моей спиной? Думают, что мое выступление – это ярмарочный балаган, потому что я привез с собой пациента?! Легко говорить об отсутствующих – расписывать эффективные методы лечения, примененные к больным, которые находятся в тысяче километров отсюда. Девяносто процентов историй болезней, о которых я знаю, это – научная фантастика. Психиатрическая фантастика.
Наум ответил не сразу. Он смотрел на Бланеса, как если бы он не искал адекватный ответ, а с усилием вспоминал, кто его собеседник. Потом он сказал тихим голосом:
– Я читал ваши первые работы, доктор. В «Неврологии и переводе» есть очень смелые идеи, которые если и не были тщательно выверены, то заставляли задуматься. С того времени вы сохранили былую смелость, но где вдохновение? Вы подменили теорию зрелищем.
– А почему медицина не может быть зрелищем, если это достойное зрелище?
– В науке концепция зрелища противоречит концепции достоинства.
– В медицине всегда было что-то от театра. Вспомните о публичных вскрытиях, которые проводились в анатомических театрах на глазах у публики, заплатившей за вход. Вспомните об истериях Шарко.[17] Сегодня единичные демонстрации процесса лечения – это епархия знахарей и святош. Медицина превратилась в безличную практику таинства. Вместо наших знаний мы выставляем напоказ наши инструменты. Но почему я, профессиональный врач, должен слушать критические замечания… – он умолк на мгновение, подбирая слово пооскорбительнее, – …какого-то лингвиста?
– Пойдемте в зал, доктор Бланес, – прервал его Кун. – Пора выступать.
Переводчики начали собираться в салоне «Княжество», где раньше мы еще не проводили своих заседаний. Наум задержал меня в холле.
– Я был участником стольких конгрессов, что уже перекрыл свою квоту ханжества. Пойдем выпьем кофе, вспомним старые времена, обменяемся домыслами и выдумками, вместо того чтобы выслушивать весь этот бред.
