Ну ладно, о ее профессии он услышал от Дракончега, сидя в машине ДПС. Но фамилию Дракончег не называл. Зато фамилию Алёны знал человек, имеющий хотя бы номинальное отношение к двум загадочным словам – «граф Альберт». Свою фамилию Алёна сказала Петру Фоссе… и в этот же день на нее «наехала» машина ДПС.
Хотел ли седой обезвредить опасную писательницу? Или припугнуть ее? Или просто предупредить, чтобы не вмешивалась в опасные дела?
Алёна предпочитала думать, что предупредить, хотя кто знает… одно дело куртка за какие-то там полторы сотни евро, а другое…
И все же она еще сомневалась в его связи с Фоссе. Но на другой день узнала, что Петр Фоссе – сын художника-графика Альберта Григорьева-Канавина, это раз, а во-вторых, у этого художника был еще один сын, пусть и не родной. По фамилии Градский. Это оказался Влад…
Влад и Лариса гонялись за Алёной, как за опасным хищным зверем. Фоссе расставил ей ловушку в своей квартире, не сомневаясь, что ушлая детективщица ринется по его следу. Вырыл, выражаясь фигурально, ту самую пресловутую fosse´ ближнему своему.
И что? На дне этой ямы-канавы-ловушки где-то в Щербинках до сих пор сидит Шеню, подкарауливая добычу? И если бы Алёна, радостно разинув рот, туда ринулась, это была бы ее, как пишут в романах, последняя ошибка?
Невесть почему Алёна не могла в это поверить.
И не только в благородстве седого дело!
Что, если допустить, что ловчая яма, эта пресловутая fosse´, – тоже отвлекающий маневр? Так же, как и кража картинок с выставки? И если Алёна и все те, кого она призовет на помощь, ринутся домой к Петру Фоссе, они там никого не найдут, в то время как Фоссе и Шеню будут…
Ну конечно! Им нужно время! Им нужно время на поиски, они ведь не знают, где именно нужно искать!
А Алёна знает.
Или хотя бы догадывается.
– Скорей! – повернулась она к Муравьеву. – Нужно срочно ехать в мастерские Союза художников на Рождественскую.
– Еще чего? – глянул тот неприветливо. Видимо, лимит добрых чувств Льва Иваныча к писательнице Дмитриевой медленно, но верно сходил на нет. – Вы мне лучше про Шеню рассказывайте. И про Фоссе.
– Если поторопитесь, у вас будет шанс с Фоссе повидаться, – сказала Алёна. – Ну, скорей! Поехали! Ведь вы хотите вернуть Французской Республике ее национальное достояние?
Похоже, кредит доверия еще не был исчерпан, потому что Муравьев только моргнул изумленно – и без разговоров выскочил из троллейбуса и чуть ли не забросил Алёну в фургончик, где уже сидели спецназовцы в камуфляже. Из-под своих масок они не без любопытства поглядывали на Алёну, размышляя, наверное, что это за штучка, которой они только что жизнь спасли. А она думала, что сделает с ней Муравьев, если «национального достояния Французской Республики» в мастерской не окажется. Ну, если оно уже украдено, то проще, тогда нужно будет перехватить Шеню в Шереметьеве. А вот если рыже-черная дама в принципе ни при чем…
Сейчас все выяснится. И про седого, и про письмо, и про фантастическую догадливость писательницы Дмитриевой, и про лояльность Муравьева.
Подъехали к мастерским. Алёна задрала голову и посмотрела на освещенные окна самого верхнего этажа.
В стародавние времена в этом красивом здании с затейливым фасадом находились на верхних этажах нумера с девицами, вроде бы даже где-то здесь размещалась знаменитая и весьма разорительная для клиентов «Магнолия», обслуживающий персонал которой выезжал на стажировку в Париж, вывезя оттуда устрашающий запас французских духов и приобретя настоящий французский шик, что, очевидно, особенно ценилось при занятиях французской любовью. Теперь на пятом этаже – то есть назывался он пятый, но из-за двух пролетов внизу – пустых, бесквартирных, – был фактически седьмым, – нашли себе приют нижнегорьковские художники, в том числе Леший, друг, товарищ и брат. А еще там до сих пор находилась мастерская покойного Альберта Григорьева-Канавина. Леший как-то рассказывал, что в Союзе художников были странные и очень милосердные порядки: никто не торопил родственников усопших художников с выселением и вывозом имущества, поэтому иные мастерские годами стояли фактически бесхозными.
– Ну что, на самую верхотуру поплетемся? – уныло спросил Муравьев, который, судя по всему, здесь бывал и знал хитрости расположения этажей.
– Хорошо бы вызвать вертолет, – задумчиво сказала Алёна. – Во-первых, не пришлось бы по лестнице брести, а во-вторых, у тех, за кем мы гоняемся, не было бы шанса уйти через крышу.
Муравьев поглядел дикими глазами:
– Ну это, знаете, Елена Дмитриевна… мы же не в романе, где невесть что случается! Вы что, думаете, у меня вертолеты по карманам рассованы? Да даже если я поведусь на вашу очередную авантюру и дам вызов, машина не раньше чем через час прибудет! Уж за час мы как-нибудь и сами поднимемся, и крышу обложим. Давайте-ка, ты и ты, через другой подъезд на чердак, подежурьте там, – скомандовал он паре своих людей. – Остальные – пешком.
Алёна поняла, что входит в число остальных, и более не стала тратить времени на споры.
Начали подниматься. Алёна шла, уткнув нос в душистый мех чернобурки, и добрым словом вспоминала седого.
Теперь на лестницах этого исторического дома не пахло французским парфюмом, а ужасно воняло газом и жареным луком, потому что как завелся в бывших нумерах коммунально-социалистический быт в двадцатые годы, так и не выводился, и не выветривался. Один раз Алёна шла в гости к Лешему, будучи некоторым образом беременна. Ее выворачивало на каждом пролете… на четвертом она сдалась перед позывами природы и сбежала вниз, на свежий воздух. Давно это было, давным-давно, и ребенка она того не родила, потому что муж не хотел, и муж уже перешел давно в разряд бывших, и боль по тому и другому поводу стала плюсквамперфектом, а все равно даже сейчас затошнило от одних только воспоминаний.
Как хорошо, что есть куда сунуть нос! И человека, который ей так помог, она сейчас натурально сдаст милиции?! Господи, ну что за безумное, разрывающее чувство между общественным и личным, между долгом и благодарностью!
«Если его придется арестовать, я эту куртку выкину», – дала она себе слово и с горьким, прощальным, тоскливым ощущением снова прильнула щекой к теплому, очаровательно-душистому меху.
Наконец группа захвата подошла к двери, украшенной двумя десятками кнопок со звонками и надписями, например: «Леший, живописец», «Ковалев, график», «Нина Перебокина, керамистка», «Веденеев, скульптор», «Григорьев-Канавин, график».
– Я так понимаю, нам сюда? – указал Муравьев на эту последнюю табличку и уже вознамерился воткнуть палец в кнопку звонка, но Алёна успела схватить его за руку:
– Вы что?! Кому вы звоните?!
– Ах да, – спохватился Лев Иваныч. – Хозяин-то умер!
– Да не в том дело, – простонала Алёна. – А в том, что в мастерской, очень может быть, сейчас находятся грабители.
– О черт! – нахмурился Лев Иваныч. – А ну, навались, ребята!
– Нет! – пискнула Алёна, понимая, что ребята сейчас с шумом начнут штурмовать дверь и всех на свете распугают. – Минутку! – И нажала на ту кнопку, возле которой значилось: «Леший, живописец».
А вдруг его нет? Нет, он на месте, вот слышно, как спешат по коридору шаги, вот открылась дверь:
– Леночек?!
– Тихо, Леший, – сказала Алёна, просачиваясь в коридор мимо тощей фигуры и мимоходом чмокая в щеку. – Иди к себе в мастерскую и пока не высовывайся. Я тебе потом все объясню, только скажи, где мастерская Григорьева-Канавина.
Леший посмотрел за ее спину, где громоздились серые комбинезоны в бронежилетах, сделал большие глаза, машинально посторонился, пропуская в коридор группу захвата, и прошептал мгновенно охрипшим голосом:
– Шестая дверь налево.
Алёна посмотрела на одну руку (на пальце кольцо, на запястье браслет – нет, это правая), потом на другую (с часами… ага, на левой она часы и носит, горячо!), кивнула и пошла по тускло освещенному коридору, глядя на ту сторону дверей, которая соответствовала руке с часами.
Раз дверь, два… четыре… шесть. Есть! Вот и табличка: «График Альберт Григорьев-Канавин».
«Ну, граф Альберт, извини», – проговорила она мысленно и, обернувшись к Муравьеву, кивнула.
– Посторонитесь, – одними губами проговорил Муравьев и махнул своим: – Ребята, делаем на счет три. Один, два… три!
Дверь исчезла, будто ее и не было, десяток спецназовцев вмиг втянулись в образовавшийся проем. Следом вскочили Муравьев и Алёна.
И замерли. Беспорядок кругом царил ужасающий. Картины, рисунки, книги валялись на полу вперемешку с растоптанными букетами сухих цветов, которые почему-то так любят держать в своих мастерских художники. Диван вверх ногами, подушки вспороты, одеяло разорвано. Посуда перебита, на пол высыпаны залежалые, местами заплесневелые крупы и окаменелый сахар. Посреди этого кошмара стоял Петр Фоссе с поднятыми руками.
