падает на спину, смешно подбрасывая вверх ноги, и лежит совершенно неподвижно.
Раньше я никогда не касалась его вещей – считала, что это неправильно: узнавать о друзьях то, чего, возможно, они не хотят раскрывать. И вдруг я проваливаюсь, да так глубоко, что не сразу понимаю, где оказалась.
Я вижу Митю: он стоит в дверях, уже совсем одет, даже одну из перчаток надел. В его руке – моя фотография. Он медленно проводит пальцами по моему лицу и сжимает ладонь в кулак, будто хочет, чтобы лицо осталось в его пригоршне, но тут же прячет фотографию в нагрудный карман и выходит.
Звонит его телефон. В перчатках отвечать на звонок неудобно, и он стаскивает эту самую перчатку зубами и торопливо жмет на зеленую трубку. Его зрачки расширяются, перчатка падает в лужу. Это звоню ему я. Я нашлась.
Я сплю на его диване – я что, всегда так выгляжу, когда сплю? – и Митя, не раздеваясь, как был, в перчатках, садится в кресло напротив и смотрит – долго-долго смотрит. Я улыбаюсь во сне – и вдруг он тоже улыбается.
Почему он до сих пор не встал? Неужели ушибся так сильно? Я подбегаю к нему и вижу, как вокруг его головы растекается кровь.
Так вот что это был за хлопок! Нет, не может быть. Не может этого быть!
Я толкаю его, тормошу: вставай, вставай скорее! Но он все лежит и лежит, мягкий, как кукла. Он совсем меня не слышит, и я кричу – вдруг до него долетит мой крик?
Проходит, кажется, полвека, пока он открывает глаза – и смотрит на меня так, будто видит впервые.
Я замолкаю, сил кричать больше нет, а он вдруг легонько отталкивает меня в сторону, поднимается на колени и, осторожно балансируя, встает на ноги, сходит со скользкого участка, оглядывается на него:
– Когда уже коммунальщики асфальт почистят! Вон, кровь во льду намерзла. Опять, поди, какой-нибудь ребенок нос расквасил – или еще чего похуже.
Я так и сижу в сугробе на обочине. Он подходит ко мне, протягивает руку:
– Тоже упала? Сильно зашиблась? Вставай скорей. Я встаю сама, но потом зубами – оказывается, это очень удобно! – стаскиваю перчатку и беру его за руку. Пусть только он больше не падает.
Я такая же, как Дервиент. Я убивала, убивали меня, но я, как и он, не изменилась, осталась сама собой. Изменился только мир остальных. Всю жизнь я наблюдала, как он мерцает за стеклянной стеной. И вот – хлопок! – и стены больше нет.
Эпизод две тысячи двести восемьдесят восемь, решаю я. Хорошее, честное число. Двойная бесконечность, а из первых двух цифр можно тайком извлечь еще одну бесконечность, запасную.
Начинается дождь. Не слишком типично для тридцатого декабря. Зато лед наконец растает. Никто больше не разобьется сегодня.
Эпизод 2288
Вместо эпилога
В сентябре мы едем в Ригу, навестить орган Домского собора.
Мне хотелось туда с тех пор, как я прочитала о нем. Я вообще много читаю об органах – мама говорит, нужно иногда отдыхать от учебы. Так вот. Среди органов есть настоящие монстры. Например, гигантский инструмент в Филадельфии – двадцать восемь тысяч семьсот пятьдесят труб. Он меня ужасно пугает. Даже тот, что в Пассау, – семнадцать тысяч семьсот семьдесят четыре трубы – довольно страшный. А у рижского четыре мануала, сто двадцать четыре регистра, а труб всего шесть тысяч семьсот шестьдесят восемь. Число выглядит смешно, будто строители никак не могли определиться, шестьдесят семь или шестьдесят восемь, спорили и ссорились, а потом плюнули и оставили как есть. Всю зиму и все лето я мысленно раскладывала в ряд, от самой маленькой к самой большой, эти непостижимо разные – от тринадцати миллиметров до десяти метров длиной – трубы, и всякий раз у меня перехватывало дыхание.
Мы покупаем билеты и попадаем в зал. Расписные фасадные трубы органа взлетают прямо над входом, напротив алтаря. Я читала, они давно не звучат, отслужили свое, но их оставили – наверное, из уважения. А новый орган выстроили позади. Бабушке бы это понравилось. Мне тоже приятно.
Ряды стульев расположены нерегулярно: одни параллельны алтарю, другие – центральному проходу. Если сложить собор по оси симметрии, получится красота.
В зале повсюду цветы. Стулья украшены маленькими белыми букетиками – персиковая роза в белоснежном облачке гипсофилы, атласная лента. Перед алтарем огромные сабли белых гладиолусов. Видимо, сегодня здесь свадьба.
С двух сторон от прохода висят небольшие экраны – чтобы было видно, кто играет и как справляется с этим. Пока что на экранах никого нет, видны только органные мануалы и пустая скамейка. Мы занимаем свободный ряд из трех стульев. Митя кладет на третий стул свой рюкзак, теперь рядом с нами никто не сядет. В программке с петушком по-английски и по-латышски написано, что сегодня у органа Илзе Рейне. Это имя ни о чем не говорит мне.
Какая-то дама трижды звонит в колокольчик у дальней стены, и тут же на экране появляется мадам Рейне. Не глядя в камеру, она садится на скамейку, раскладывает ноты. Правильно ли называть ее мадам? Она выглядит совсем девочкой: светлые, коротко стриженные волосы, простая белая футболка и белые джинсы. Будто это она сегодня невеста.
Илзе – наверное, можно и так, если не вслух, – заносит пальцы над клавиатурой, звучат первые ноты – и вдруг диафрагму перехватывает от удовольствия. Музыка кажется знакомой. Я несколько раз вдыхаю, чтобы немного расслабиться, пытаюсь отвлечься на программку – еще не хватало зареветь в соборе. В программке написано, это Trumpet Voluntary Джеремайи Кларка.
Я смотрю на двери – не то чтоб мне хотелось уйти, но если вдруг захочется, можно будет выйти очень быстро и совсем незаметно для Илзе – так, чтобы она не расстроилась. Вдруг двери распахиваются, и в дверях появляется высокая девушка в длинном и очень простом, гладком белом платье. В руках у нее розы. Стараясь следовать за музыкой, она медленно идет к гладиолусам у алтаря, сама похожая на гладиолус. Я вглядываюсь в алтарь – и вижу перед ним жениха. Кажется, он не такой высокий, как невеста, и поэтому не в белом, а в черном. Но он так смотрит на нее, что мне становится неловко, и я отворачиваюсь к экрану.
Получается, свадьба была вчера, раз не успели убрать цветы.
Орган берет особенно мощный аккорд и затихает. Я боялась, будут хлопать, но людей совсем мало, и они просто тихо сидят, некоторые с закрытыми глазами, одни спиной к органу, другие, как мы, вполоборота, чтобы впустить музыку в правое или левое ухо.
Илзе меняет ноты, ловко переключает регистры по обе стороны от мануалов. В программке написано, дальше
