— Даже если вас за это отправят в Бродмур? [76] Элис, и вы сможете это вынести?
— Такая возможность не исключается, не правда ли? Либо туда, либо в тюрьму. Ведь это — тщательно спланированное убийство. Даже самый умный защитник не смог бы представить его как импульсивный, неумышленный поступок. К тому же я сомневаюсь, что с точки зрения еды есть из чего выбирать между тюрьмой и Бродмуром.
Мэг казалось, что все теперь навсегда утратило определенность. На куски разлетелся не только ее собственный внутренний мир, но и предметы внешнего мира утратили свою реальность. Бюро с закатывающейся наверх крышкой, кухонный стол Элис, плетеные кресла с высокими спинками, ряды сверкающих кастрюль и сковородок, плита и духовка — все казалось бесплотным, словно готовым исчезнуть при первом ее прикосновении. Она вдруг почувствовала, что в кухне, в том ее круге, который она могла обвести взглядом, никого, кроме нее, нет. Элис ушла. Мэг откинулась на спинку кресла, теряя сознание, закрыла глаза. Когда она их снова открыла, над ней очень низко склонилось лицо Элис, огромное, словно диск луны. Элис протягивала ей бокал.
— Это виски, — сказала она. — Выпейте. Вам это необходимо.
— Нет, Элис. Не могу. Правда, не могу. Вы же знаете, я терпеть не могу виски. Меня от него тошнит.
— От этого не затошнит. Бывают моменты, когда виски — самое лучшее лекарство. Сейчас как раз такой момент. Пейте, Мэг.
Мэг почувствовала, как задрожали у нее колени, и в тот же момент слезы болью обожгли глаза и полились неудержимо, солоноватые капли струились по щекам, заливали рот. Путались мысли. Этого не может быть. Это неправда. Но ведь так уже было, когда миссис Мортимер, вызвав ее из класса, мягко и осторожно усадила ее в кресло напротив себя в директорской гостиной и сообщила о гибели Мартина. Немыслимое должно было как-то уместиться в ее мыслях, в невероятное необходимо было поверить. Слова все еще означали то, что значили всегда: «убийство», «смерть», «горе», «боль». Она способна была видеть, как двигаются губы миссис Мортимер, из ее рта вылетали странные, бессвязные фразы и повисали в воздухе, словно облачка со словами на газетной карикатуре. Мэг снова, как тогда, подумала, что миссис Мортимер перед этой беседой стерла помаду с губ. Наверное, она полагала, что такую ужасную новость можно сообщить только с ненакрашенными губами. Опять перед ней были эти беспокойно движущиеся складки дряблой кожи, опять она видела, что пуговица на вороте кардигана миссис Мортимер висит на одной нитке. И снова услышала, как сама произносит, в самом деле произносит вслух: «Миссис Мортимер, у вас пуговица вот-вот оторвется».
Мэг сжала в руке бокал. Ей казалось, что он вдруг увеличился в размерах и стал тяжелым и твердым, словно булыжник. От запаха виски к горлу поднялась тошнота. Но сопротивляться уже не было сил. Она медленно подняла бокал ко рту. Лицо Элис по-прежнему было слишком близко, Мэг чувствовала, что та не сводит с нее глаз. Она отпила первый, совсем маленький глоток и уже было откинула назад голову, чтобы в один присест выпить все остальное, как у нее из рук мягко, но решительно забрали бокал, и она услышала голос Элис:
— Вы правы, Мэг. Виски всегда было неподходящим для вас напитком. Я приготовлю нам с вами кофе, а потом провожу вас до старого пасторского дома.
Через пятнадцать минут Мэг помогла Элис вымыть кофейные чашки, словно только что закончилась их обычная вечерняя беседа. И они вышли, чтобы вместе пройти через мыс до старого пасторского дома. Ветер дул им в спину, и Мэг казалось, что они вдвоем, будто ведьмы, чуть ли не летят по воздуху, едва касаясь ногами травянистого покрова земли.
У дверей пасторского дома Элис спросила:
— Что вы будете делать сегодня ночью, Мэг? Молиться обо мне?
— Я буду молиться о нас обеих.
— Что ж, ваша воля, только не требуйте от меня раскаяния. Я ведь не религиозна, как вы знаете, и не понимаю этого слова, если оно не означает, как я полагаю, сожаления о том, что сделанное нами дало худшие результаты, чем мы ожидали. Если согласиться с этим определением, то мне почти не в чем раскаиваться, если только не сожалеть о том, что вы, моя дорогая Мэг, к несчастью, очень плохой механик.
И тут, в неожиданном порыве, она крепко, до боли, сжала руки Мэг повыше локтя. На секунду Мэг показалось, что Элис собирается ее поцеловать. Но руки ее ослабили хватку и опустились. Элис коротко попрощалась, повернулась и зашагала прочь.
Повернув ключ в замочной скважине и толчком открыв дверь, Мэг оглянулась, но фигура Элис уже растворилась во тьме, а безудержные рыдания, которые на миг она приняла за женский плач, оказались всего лишь стонами ветра.
Глава 12
Дэлглиш только закончил разбирать последнюю часть тетушкиных бумаг, когда зазвонил телефон. Это был Рикардс. Его голос, громкий, звенящий от непередаваемой радости, звучал в трубке так ясно, словно он находился здесь, в этой комнате. Его жена родила дочь час тому назад. Он звонит из больницы. Жена чувствует себя отлично. Девочка замечательная. У него всего несколько минут. Сестры там проводят какие-то процедуры, кормление или что-то такое. А потом он сможет снова вернуться к Сузи.
— Она вернулась домой как раз вовремя, мистер Дэлглиш. Удачно, правда? И акушерка говорит, она практически не видела таких недолгих схваток при первой беременности. Всего шесть часов. Семь с половиной фунтов. Просто замечательный вес. И ведь мы хотели девочку. Мы назовем ее Стелла-Луиза. Луиза — в честь матери Сузи. Пусть старая перечница порадуется.
Горячо поздравив счастливого отца, который вряд ли счел эти поздравления достаточно горячими, Дэлглиш повесил трубку. Интересно, почему он был удостоен такой чести — первым получить сообщение о радостном событии, думал он. И пришел к заключению, что Рикардс, обуреваемый радостью, названивает всем, кого это может интересовать, заполняя минуты до того момента, когда ему снова разрешат вернуться к постели жены. Последними его словами были: «Не могу даже выразить, мистер Дэлглиш, какое это чувство!»
Но Дэлглиш помнил, какое это чувство. Он постоял с минуту, пока трубка под его ладонью еще хранила тепло его руки, удивляясь своей реакции на такую вполне ординарную и вовсе не неожиданную новость. С огорчением он должен был признаться себе, что отчасти испытывает зависть. Что же это? — думал он. Неужели приезд сюда, на мыс, характерное для этих мест ощущение преходящести, но и непрерывности жизни, вечно длящегося круговорота жизни и смерти или смерть Джейн Дэлглиш, последней из всех его родственников на земле, заставили его сейчас, в этот самый миг, так остро желать, чтобы и у него был ребенок?
Ни он, ни Рикардс ни словом не упомянули об убийстве. Рикардс, несомненно, счел бы такое упоминание прямо-таки неприличным вторжением в его личную жизнь, омрачающим его чуть ли не священный восторг. Да и к тому же мало что было можно еще сказать об этом деле. Рикардс уже дал ясно понять, что считает дело закрытым. Эми Кэмм и ее любовница были мертвы, и не похоже, что их вина когда-нибудь может быть доказана. А судебное дело против них, совершенно очевидно, страдало несовершенством. У Рикардса по-прежнему не было доказательств, что та или другая из женщин знала приемы Свистуна. Но теперь, с точки зрения полицейских, это явно не имело такого уж большого значения. Кто-то мог проговориться. Какие-то обрывки сведений, подхваченные Кэмм в «Нашем герое», могли сложиться в единое целое. Сама Робартс могла рассказать об этом Эмфлетт, а о том, чего не знали, они могли и догадаться. Дело могло официально считаться недорасследованным, но Рикардсу удалось убедить самого себя, что это Эмфлетт с помощью своей любовницы Кэмм убила Хилари Робартс. Дэлглиш, когда они ненадолго встретились накануне вечером, счел себя вправе высказать иную точку зрения и постарался обосновать ее спокойно и логично. Но Рикардс привел в противовес ему его же собственные доводы:
