Он сплюнул на ковер.
— Пошел ты к черту, — сказал он. — Недолго тебе осталось коптить небо, скоро подохнешь. И не пытайся выпрашивать здесь милостыню. Для меня ты уже помер. О, Боже, как легко будет на душе, когда перед глазами не будет маячить твоя отвратная рожа!
— Плачу тебе взаимностью, Густав, — сказал я. — Мои бумаги сегодня же пошли в «Интерконтиненталь», понятно? Еще есть на свете суды по трудовым конфликтам.
— Туда-то я как раз не советовал бы тебе обращаться, подонок несчастный, — молвил Густав. — После всего, что ты натворил, — не говоря уже о доверенном враче фирмы. А я-то дурак еще заступался за тебя. Всегда меня тянет делать добро людям, черт побери. Просто как-будто кто под локоть толкает.
— Ну, ясно кто — не иначе, как сам черт.
— Я говорил с доктором Бецом, — мстительно парировал он. — Доктор считает, что вскоре тебе придется ампутировать всю ногу. Ты уже знаешь, когда это произойдет?
Я повернулся и зашагал по ковру к двери. Я твердо ступал, и нога совсем не давала о себе знать, а сердце билось быстро, ибо теперь была получена очень важная предпосылка для осуществления моего плана, самая важная, я услышал о ней от Густава. Солнечный свет лился в высокие окна кабинета. День выдался жаркий. Я дошел до двери. Открыл ее. Вышел в прихожую. Закрыл дверь за собой. Густав не сказал больше ни слова, я тоже. Это был конец девятнадцати годам вкалывания на фирму «Глобаль». И все ради капиталов людей, которых я даже не знал. Если всерьез подумать, такой конец был вполне логичным и закономерным. В общественной системе, в которой мы живем, никто не станет кормить тебя горячим шоколадом с ложечки, после того как тебя использовали и высосали из тебя все соки. От тебя хотят избавиться, какой уж тут шоколад.
— Что ты собираешься теперь делать? — спросил мой друг, адвокат Пауль Фонтана. Было семнадцать часов того же дня.
На узком и гладком лице Пауля, как всегда, не видно было ни следа того, что происходило в его душе. Он пригладил рукой зачесанные назад темные жесткие волосы. Я рассказал ему все, что произошло в кабинете Густава Бранденбурга.
— Я возвращаюсь в Канны, — сказал я. — Уже завтра. Как только получу официальную бумагу от фирмы.
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Ну, что еще?
— Роберт, — ответил он, — как и предполагал Борхерт, суд не принял к рассмотрению наше заявление. Конечно же. Я с самого начала именно этого и опасался. Ты влип, бедняга.
— О нет, — спокойно возразил я.
— О да, — продолжал настаивать он. — Ты будешь получать теперь лишь часть своего жалованья. К тому же ты болен, сам мне об этом сообщил. Что сулит тебе будущее… не слишком вдохновляет. По-человечески я тебя понимаю, но как твой адвокат не могу не осудить твой поступок: вопреки моему совету ты все-таки распорядился ежемесячно переводить деньги на счет твоей жены… И не смотри на меня так. Я говорил по телефону с ее адвокатом, так что сведения у меня точные.
— Давай не будем об этом. Этот вопрос решен.
Он упрямо покачал головой.
— Нет, будем! И вовсе он не решен. Ты сам определил свои финансовые обязательства по отношению к жене, что обычно делает суд, к которому я и стремился склонить твою супругу. А ты взял и добровольно выделил ей полторы тысячи марок в месяц, а также оплачиваешь квартиру и страховку. Ввиду твоего ухудшившегося материального положения, я постараюсь добиться через суд, чтобы ты платил меньше, чем добровольно платил до сих пор. Надеюсь, мне это удастся. Как я уже сказал, ты сам определил свои финансовые обязательства. Это очень существенно повлияло на решение твоей жены не давать тебе развода. — Он поковырялся в трубке. — Почему ты это сделал, Роберт, вопреки моему настоятельному совету?
— Из суеверия. Да и она была того же мнения.
— Она? Ах, вот оно что. Нет, я не верю этому объяснению. Не в суеверии дело. Просто ты порядочный человек — и эта женщина, видимо, тоже. Для вас невыносима мысль, что Карин…
— Прекрати, — сказал я.
— Для чего ты приглашаешь адвоката, если не слушаешься его советов? — спросил Фонтана. — Не беспокойся, я твой друг и останусь им. Только вряд ли смогу тебе помочь. А что произойдет через три года, знает только Бог.
— А нам с Анжелой это безразлично. Нам вообще все безразлично, — сказал я. — Мы будем вместе. Так или иначе.
— Это ее слова? — спросил Фонтана, выбивая и вновь набивая трубку.
— Да.
— Она — великолепная женщина, Роберт.
— Как и твоя жена.
Фонтана раскурил трубку.
— В общем, я постараюсь снизить сумму месячного содержания Карин. Другое дело — удастся ли мне это сделать. Вероятно, тебе придется явиться в здешний суд, когда будет известна дата слушания дела. Судья непременно захочет увидеть обе стороны. Мой план ты сорвал. Карин действительно сама никогда не подаст заявление о разводе.
— У меня есть другой план, да будет тебе известно, — сказал я. — Но пока я не могу тебе его сообщить.
— Да я на тебя и не обижаюсь, просто мне больно — за тебя.
— Не надо. Не надо меня жалеть. Гляди веселее! У меня тоже радостно на душе, — сказал я. — Впереди меня ждут светлые дни.
— Ну да!
— Именно так — только светлые!
Секретарша Пауля внесла в кабинет нейлоновый мешок с почтой на мое имя, пришедшей в «Интерконтиненталь» и пересланной сюда. Мешок был довольно объемистый. И я решил предупредить в отеле, чтобы отныне почту пересылали мне по адресу Анжелы.
— Да, вот что еще, — спохватился я. — Мне нужно иметь в Каннах своего нотариуса. Не знаешь ли случайно хорошего и достаточно надежного человека?
— Кажется, в самом деле знаю одного. Минуточку… — Фонтана полистал толстую адресную книгу, потом назвал мне имя и адрес нотариуса в Каннах. Его звали Шарль Либелэ. Я все записал и попрощался с Паулем. А он, провожая меня к выходу из конторы, все пожимал и пожимал мою руку.
— Когда мы теперь увидимся? — спросил он.
— Ну, когда меня вызовут в суд.
— Да я не о том. И ты знаешь, что я имею в виду. Увидимся… по-настоящему, у меня дома, с моей женой и твоей любимой. — Я промолчал.
— Наверное, этого никогда не случится.
— Нет, отчего же, — возразил я. — С чего ты взял, Пауль? Наверняка мы тебя навестим, — сказал я и подумал, что этому в самом деле никогда не быть, нет, никогда. Теперь все окончательно встало на место, линии раздела проведены ясно и четко, меня здесь больше ничего не держало, у меня не было пути назад в Германию, и я был этому только рад. Фонтана проводил меня до двери лифта. Этого он еще никогда не делал. В приемной сидело двое клиентов.
— Счастливо! — сказал он. — Желаю тебе счастья, старик. В жизни мало кому везет. Большинство жизнь ломает. Мне было бы очень горько, если бы и тебя поломала.
— Со мной ей это не удастся.
За матовым стеклом появилась кабина лифта. Я открыл дверь.
— Всего хорошего, — сказал Фонтана странно сдавленным голосом. — Ну, входи же!
Я вошел в кабину. И еще секунду видел Пауля — высокого, худощавого и всегда так владеющего собой. Его лицо подергивалось. Потом дверь лифта захлопнулась. Я нажал на кнопку первого этажа и поехал вниз. И больше никогда не видел Пауля Фонтана.
Я долго бродил по улицам Дюссельдорфа, разглядывая все вокруг, как турист, словно никогда еще не видел эти церкви, банки, музеи, отели, театры и парки, большие магазины на Кенигсаллее, эстакады и потоки машин. Я смотрел на все это и на другое тоже, я слышал говор с рейнским акцентом и знал, что никогда больше не увижу и не услышу всего этого. Нет, уже никогда, потому что не собираюсь являться в суд для разбирательства по поводу размеров денежного содержания Карин. У меня теперь были совсем другие планы. В этот день я распрощался с Дюссельдорфом.
Я устал и поехал в отель на такси. А там сказал портье, что хочу завтра освободить номер и мне нужна экспедиторская фирма, которая бы упаковала и отправила все, что было у меня в номере. Портье обещал найти такую фирму к следующему утру. Я назвал ему адрес Анжелы и попросил пересылать туда мою почту.
— Будет сделано, мсье Лукас. Мне очень жаль, что вы нас вновь покидаете.
Я поднялся в свой номер, сел у большого окна в гостиной и некоторое время следил глазами за взлетающими и садящимися самолетами в аэропорту Лохаузен. В этот летний вечер долго не наступали сумерки. Я заказал бутылку виски со льдом и содовой, потягивал виски и просматривал почту. Попадались очень интересные письма. Я их все порвал, потому что не имел намерения отвечать — теперь, когда я начинал совершенно новую жизнь. Были среди них и выписки с моего счета в банке. После того, как я снял восемьдесят тысяч, на моем счету осталось совсем немного. Но вскоре опять будет много, во всяком случае, достаточно, чтобы давать Карин столько, сколько решит суд.
