Алина Егорова - Медальон сюрреалиста

Чтобы обстоятельно побеседовать с матерью погибшей, Небесов отправился в Лодейное Поле. Небольшой, с пыльными прямыми, словно начерченными по линейке, улицами город приютился на окраине Ленинградской области. Хоть Михаил и был родом из небольшого провинциального городка, его удивил удручающий вид Лодейного Поля. За полтора десятка лет, прожитых в Северной столице, глаз оперативника привык к красивым фасадам и широким проспектам и никак не желал воспринимать неприглядные дома областного города — забыл, что и такие тоже существуют. А они вообще в большинстве своем такие, нестоличные города, где соседствуют одноэтажные деревянные хибарки с нагроможденными на скорую руку высокими новостройками, где дороги в огромных до неприличия ямах, где основное здание — это торгово-развлекательный центр, где на газонах — стихийные парковки; клумб нет, а о фонтанах даже не мечтают. Там по старинке на улице сушат белье, балконы застекляют кто чем может, так, что со стороны они напоминают скворечники. Корявые тротуары, заставленные автотранспортом, по ним с мрачными лицами бродят жители, одетые преимущественно в удобные тренировочные штаны. Унылые виды периферии угнетают, и хочется скорее вернуться к себе, в мегаполис, и радоваться своей маленькой квартирке в спальном районе.

На одной из таких прямых пыльных улиц с красноречивым названием Рабоче-Крестьянская проживала Юлия Алексеевна Земскова. Разговор предстоял тяжелый, как любой разговор с родственниками погибших. Михаил, желая немного оттянуть визит, прошелся по центру, чтобы заодно и перекусить. Автобусная остановка, несколько магазинов, площадь, памятник вождю революции перед зданием с флагом — администрацией, аллея с портретами на Доске почета и лозунг «Слава труду!». Если бы не рекламные вывески, Мише показалось бы, что он попал в прошлое. На противоположной стороне площади он заметил кафе, а это было как раз то, что нужно. Проходя мимо Доски почета, Михаил по привычке опера скользил по ней взглядом, словно среди заслуженных людей мог узреть преступника.

Довольно сносно перекусив в неожиданно приятном кафе, Небесов отправился на Рабоче-Крестьянскую улицу. До нужного восьмого дома он добрался быстро: в маленьких городах все рядом — это одно из немногих их преимуществ перед мегаполисами. Ветхого вида трехэтажный дом на два подъезда, назвать которые парадными язык не поворачивается. Запах сырости и кошек, закопченные с трещинами окна, кое-где фанера вместо стекла, на потолке следы от сгоревших спичек, сломанные почтовые ящики, надписи на стенах. На втором этаже три квартиры, одна из которых — шестая квартира Земсковых. Обивка двери, потрепанная, с выцарапанной в полуметре от пола надписью «Ленка дура», кричала о том, что ее не меняли сто тысяч лет. Теперь уже и нет на свете Ленки, а надпись осталась.

Трель звонка, поворот замка «две сопли», в полумраке вытянутого коридора женщина со следами безрадостно прожитых лет на немолодом лице.

— Это вы? — Она равнодушно скользнула взглядом по раскрытому удостоверению Небесова. — Меня предупреждали, что приедут по поводу Лены. Сказали, чтобы я из дома не уходила. Да куда тут ходить? За продуктами на угол и назад — все мои хождения. Вот еще в Петербург недавно моталась за дочкой и к вам, в кутузку. Ведь все уже вашим рассказала, больше мне добавить нечего. Ну проходите, раз приехали, — обреченно вздохнула женщина. — Да не разувайтесь! Все равно убираться, — она жестом пригласила в комнату. Поплывшая сутулая фигура, облаченная в трикотажный балахон, пошлепала разношенными тапками.

Небесов последовал за хозяйкой дома, разглядывая небогатую обстановку. Судя по засаленным, несовременным обоям и трещинам на потолке, ремонта здесь не было очень давно.

В захламленной комнате Земскова усадила гостя на единственный стул, сама присела на подранное кресло со скрученным в валик пледом и подушкой вместо спинки.

— Вы не смотрите, что я траура не ношу. У меня такая жизнь, что если добавить в нее еще и траур, то в пору самой в гроб ложиться. А дочь я потеряла уже давно, с той поры, когда она из дома уехала. Поначалу несколько раз приезжала за вещами, а потом все. Обходилась редкими звонками для галочки, даже с днем рождения меня не всегда поздравляла — забывала. Я понимаю, в нашей глуши ей делать нечего. У нас только один кирпичный завод работает, а все остальное — торговля. Наш завод уже когда-то останавливался, думали, что насовсем, ан нет, очухался и снова зафурычил. Я сама на заводе почти тридцать лет оттрубила, сначала простым оператором, потом мастером цеха. Ничего, кроме гипертонии, не нажила и Ленке не пожелала бы подобной доли. Все понимаю, но обидно и несправедливо выходит! Растила ее, из последних сил надрывалась, чтобы одеть-обуть ее, а она взяла да и упорхнула. Я для нее как грядка получаюсь, все соки из меня выпила, а взамен ничего. Я еще в душе продолжала надеяться, что дочь устроится в Петербурге и меня к себе заберет. А теперь, со смертью Леночки, надежды рухнули. Теперь в моей жизни наступила пустота — окончательная и бесповоротная, — женщина всхлипнула, утерла покрасневший нос скомканным серым платком, затем показала в сторону картонных коробок, накрытых клеенкой. — Видите, как я живу? Я никогда, никогда не выберусь из нищеты! Так и подохну в этой дыре, никому не нужная и не интересная. А ведь мне нет еще и пятидесяти лет!

Михаил плохо ориентировался в женском возрасте. Для него все дамы за сорок были примерно в одной возрастной категории и отличались лишь внешним лоском. Какая-нибудь подтянутая шестидесятилетняя модница порой выглядела моложе запущенной сорокапятилетней бабы. Юлия Алексеевна своей слишком заметной сединой, понурой физиономией и выпирающим животом при костлявой фигуре приближалась к поколению старух.

— Да что я рассказываю? Вам, наверное, неинтересно! Знаю, что неинтересно, просто накопилось, а выговориться не перед кем. Как видите, я живу одна, мужа нет и не было. Вы уж простите меня, старую. Кстати, как к вам обращаться? — спохватилась Земскова. — Ваше удостоверение я не разглядела.

— Михаил, — представился оперативник. — Вы говорите, что Елена приезжала сюда редко. Когда она была у вас в последний раз?

— В середине марта появилась на пару минут, с праздником поздравила. Запоздало и на бегу. А перед этим в конце октября за пуховиком приезжала. В последний раз Лена даже не предупредила, что приедет. Я ее случайно застала, когда на обед зашла. Хоть чаю попей, говорю, а она: у меня электричка! И поскакала.

— Зачем ваша дочь приезжала в последний раз, она вам сказала?

— Нет. Она вообще не считала нужным мне что-либо объяснять. Никаких крупных вещей не взяла, уехала с одной маленькой сумочкой.

— Серой с металлическими кольцами? — уточнил оперативник, вспоминая, что такую сумку нашли рядом с погибшей в лесопарке.

— Да. Она у нее давно. Хоть бы уже поменяла, а то ходила с одной и той же сумкой, словно нищенка. У Ленки вообще вещей было мало. Она их не любила, что ли. По паре комплектов на сезон, и все черно-серое, невзрачное. Говорила, что яркое только в деревнях носят, а в больших городах в моде полутона. Не знаю, что там в ваших больших городах в моде, но только если рядиться бледной молью, то и жизнь будет такой же — бледной. А жизнь, она и так не радужная.

— После последнего приезда вашей дочери что-нибудь исчезло или, может, наоборот, появилось?

— Даже не знаю. Вроде никаких вещей в ее углу не появилось, — кивнула Юлия Алексеевна на сервант, перегораживающий гостиную на две части. Только ящики в письменном столе оставила не до конца закрытыми, а в них — я заглянула — все вверх дном. Видать, очень торопилась.

— Что она могла искать в столе?

— Да шут знает! Бумажку какую-нибудь, заколку или еще какую-то мелочь. Там у нее всякий хлам хранится.

— А можно мне взглянуть?

— Пожалуйста! Только, как я уже сказала, в столе бардак.

В уголке за сервантом кроме письменного стола и книжной полки над ним стоял складной диван. Судя по книгам и игрушкам на полке, они остались со времен юности Елены: учебник физики за восьмой класс рядом с подростковыми журналами и девичьими безделушками. В ящиках всякий канцелярский хлам, тетрадки, в одной из них анкета с опросником, почти никем не заполненная, записная книжка с выдранным листом на букве «П».

Кто знает, что хранилось в столе у девушки, что заставило ее примчаться сюда за сотню километров? Может быть, этот листок из записной книжки, а может, и что-то еще. На всякий случай Небесов решил записную книжку изъять.

— Я возьму, если вы не возражаете, — потряс он блокнотом в обложке из дерматина.

— Берите, раз надо, — апатично согласилась женщина.

— Юлия Алексеевна, вы что-нибудь слышали про цыганский медальон? — спросил капитан на всякий случай, понимая, что при таких отношениях с дочерью мать вряд ли что-то знает.