— Думаешь, эта женщина там будет? — спросил Леон.
— Свят-свят, — простонала Инесс.
— Разве она пропустит такое шоу? — заметил Бутч. — Уверен, непременно будет ошиваться поблизости.
— Господи, спаси и сохрани.
«Этой женщиной» была Талуя, городская сумасшедшая; она вошла в их жизнь несколько лет назад и умудрилась еще больше осложнить и без того скверную ситуацию. Через одного из активистов группы, требующей отмены смертной казни, она вышла на Реймонда, который в присущей ему манере ответил длинным письмом, где утверждал, что невиновен, что обращаются с ним просто ужасно, ну а дальше шла обычная чепуха о том, как он намерен построить карьеру писателя и музыканта. Он посылал ей стихи, любовные сонеты — словом, совсем вскружил голову дурочке. Они виделись в приемной для посетителей, и, глядя друг на друга через окошко, затянутое толстой металлической сеткой, умудрились влюбиться. Реймонд пропел несколько блюзовых мелодий, Талуя разрыдалась. Поговаривали даже о женитьбе, но планы эти пришлось отложить, поскольку тогдашнего мужа Талуи казнили в штате Джорджия. После недолгого траура она вновь приехала в Парчмен, где и состоялась странная церемония, прошедшая вразрез с законами штата, а также всеми религиозными доктринами. А потому брак признан не был. Это, впрочем, не помешало Реймонду продолжать пребывать в состоянии влюбленности, вдохновившей его, как он писал в очередном пространном послании, на новые литературные подвиги. В этом же письме он сообщил семье, что Талуя желает посетить округ Форд и познакомиться с новыми родственниками со стороны мужа.
И действительно, вскоре она приехала, но поскольку семья отказалась признать ее своей, тут же нанесла визит в редакцию «Округ Форд таймс», где поделилась своими путаными соображениями о смертной казни, предчувствиями касательно великого предназначения бедного Реймонда Грейни, а также уверенностью, что новооткрывшиеся обстоятельства дела и улики помогут снять с него обвинение в убийстве шерифа. Мало того, Талуя заявила, что носит во чреве ребенка Реймонда — результат нескольких проведенных совместно супружеских ночей. Согласно новым законам, приговоренным к смертной казни такое теперь разрешалось.
Откровения Талуи вместе со снимком занимали всю первую полосу, однако журналист проявил достаточно мудрости и, прежде чем отправить номер в печать, связался с тюремным начальством в Парчмене. Выяснилось, что никаких супружеских свиданий там не разрешалось, в особенности заключенным, приговоренным к смертной казни. К тому же официальных записей о том, что вышеупомянутые персоны состоят в законном браке, у администрации не было. Тем не менее несгибаемая Талуя, продолжая размахивать флагом Реймонда, даже решила отправить несколько его объемистых рукописей в Нью-Йорк, где ограниченные, тупые издатели их снова отвергли.
Со временем Талуя поутихла и отвязалась от семьи Грейни, но Инесс, Леон и Бутч продолжали жить в постоянном страхе, опасаясь, что на свет вскоре может появиться отпрыск Реймонда. Несмотря на все запретительные правила и законы, касающиеся интимных супружеских встреч в тюрьме, они слишком хорошо знали младшенького. Уж он-то всегда найдет способ.
Прошло два года, и Реймонд известил родных о том, что собирается разводиться с Талуей, а для этого ему требуется пятьсот долларов. Это вызвало очередной скандал с обвинениями в мошенничестве, безобразной руганью и упреками, и деньги были собраны только после угрозы Реймонда покончить жизнь самоубийством, причем угрожал он не впервые. Вскоре после того как ему были высланы чеки, пришло очередное письмо, где он сообщал радостную новость: они с Талуей помирились. Однако Реймонд не предложил вернуть деньги Инесс, Бутчу и Леону, хотя все трое придерживались мнения, что не мешало бы вернуть. Реймонд ответил отказом, объяснив: сумма эта должна пойти адвокатам для найма новых экспертов и следователей по делу.
Леона и Бутча больше всего бесило в брате ощущение собственной значимости, точно они, семья, обязаны высылать ему деньги по первому требованию — всего лишь по той причине, что он приговорен к смертной казни. В самом начале, когда Реймонда только упекли за решетку, Леон с Бутчем напомнили ему, что он не прислал им и цента, когда сами они сидели, а он находился на свободе. Это привело к очередному безобразному скандалу, и Инесс была вынуждена вмешаться, чтобы утихомирить сыновей.
Она сидела сгорбившись в инвалидной коляске, на ее коленях лежала большая полотняная сумка. Прогнав мысли о Талуе, Инесс открыла сумку и достала самое последнее письмо Реймонда. Вскрыла простой белый конверт с витиеватой надписью курсивом, развернула два вырванных из блокнота листка желтоватой бумаги и начала читать.
«Дорогая мамочка!
Становится совершенно ясно и очевидно, что неуклюжие и громоздкие и даже в каком-то смысле летаргические махинации нашей неадекватной и бесчестной, даже коррупционной судебной системы неизбежно и неотвратимо привели к тому, что она нацелила на меня отвратительный кровожадный взгляд».
Инесс перевела дух, потом прочла первое предложение еще раз. Большинство слов казались знакомыми. За годы тренировок с письмом Реймонда в одной руке и словарем в другой она не переставала дивиться, как много можно почерпнуть из этих словарей.
Бутч обернулся, увидел письмо, покачал головой, однако промолчал.
«Тем не менее штат Миссисипи снова проявил несговорчивость и злую волю, стремление загнать человека в угол, достиг наивысшей точки деградации в своей решимости выпустить кровь из Реймонда Т. Грейни. И тому пришлось обеспечить себе услуги молодого адвоката поразительных способностей, этот человек экстраординарных юридических талантов был выбран мной из бесчисленных легионов барристеров, которые в буквальном смысле слова бросались к моим ногам».
Снова пауза, снова быстрое перечитывание. И Инесс продолжила.
«Неудивительно, что юрист столь исключительных и высочайших, и да, даже можно сказать, уникальных способностей и достоинств не может работать и эффективно защищать меня без соответствующей рекомпенсации».
— Что такое «рекомпенсация»? — спросила она.
— Прочти по буквам, — попросил Бутч.
Инесс медленно произнесла слово по буквам, и все трое задумались, что бы оно могло означать. Упражнения в лингвистике стали для семьи делом привычным, даже рутинным, как разговоры о погоде.
— А о чем там вообще речь? — спросил Бутч, и Инесс перечитала предложение. — Ясно. О деньгах, — заключил Бутч, и Леон тут же с ним согласился. Загадочные слова, употребляемые Реймондом, чаще всего относятся к деньгам.
— Дай я продолжу, — предложил Леон. — У него новый адвокат, и ему нужны деньги на оплату услуги.
Инесс проигнорировала слова сына и продолжила чтение.
«С большой неохотой и даже определенным душевным трепетом я отчаянно умоляю, даже призываю вас собрать вполне обоснованную сумму 1500 долларов, которая найдет должное применение в деле моей защиты и, несомненно, поспособствует моему оправданию и освобождению — иными словами, спасет мою задницу. Давай же, мама! Пробил час, и вся семья должна взяться за руки, соединить усилия и в метафорическом смысле осилить это единственное препятствие. Ваш отказ, даже непокорство приведут к самым пагубным последствиям, которые только можно вообразить».
— Что такое «непокорство»? — спросила она.
— Прочти по буквам, — попросил Леон. Она прочла по буквам слово «непокорство», затем — слово «пагубным», и после кратких, но жарких дебатов стало очевидно, что ключа к пониманию этих слов у них нет.
«И наконец, еще финальное примечание, прежде чем я отправлю эту корреспонденцию: Леон и Бутч снова пренебрегли своим долгом, не выслали мне стипендию. Последние выплаты должны были поступить в июне, а сейчас уже середина июля. Пожалуйста, помучай, припугни, заклейми, отругай, устыди этих предателей и отступников, заставь этих тупоголовых. Не отступай, пока они не внесут лепту в фонд моей защиты.
Как всегда, с любовью, твой лучший и любимейший сын Реймонд!»
Каждое письмо, адресованное приговоренным к смертной казни, прочитывается дежурным в почтовом отделении Парчмена, каждое исходящее письмо также тщательно изучается. И Инесс часто жалела бедную невинную душу, обязанную разбираться в причудливых посланиях Реймонда. Письма эти никогда не надоедали Инесс, наверное, потому, что требовали активной работы ума. И еще она всегда боялась что-то пропустить.
Письма младшего сына вытягивали из нее все силы. От лирических излияний клонило в сон. От романов начиналась мигрень. Стихи ставили в полное недоумение.
Ответы она писала регулярно, два раза в неделю, потому как знала: любое пренебрежение к «младшенькому» может вылиться в поток оскорблений и упреков в его следующем письме, возможно, четырехстраничном или даже пятистраничном, и там будут встречаться слова, которых ни в одном словаре не найдешь. Малейшая задержка в отправке «стипендии» сулила весьма неприятные телефонные звонки.
