Выбираясь на берег, я налетела на подводный камень и ушибла носок. Я чуть не упала лицом в воду и удержалась только благодаря неуклюжему размахиванию руками. Корзина тоже сыграла роль противовеса, и я, запыхавшись, но не упав, добралась до берега.
Но постойте! Полотенце! Отпечатки моих грязных окровавленных рук по всему полотенцу!
Я рванулась обратно к фургону. Как я и полагала, на полотенце была пара замечательно четких отпечатков ладоней Флавии. Поразительное везение, подумала я.
Еще один поход к реке; еще один заход в холодную воду, где я терла и полоскала полотенце несколько раз, корча гримасы, когда на удивление яростно выжимала его. Только когда вода, стекавшая обратно в речку, стала идеально чистой в лунном свете, я вернулась на берег.
Вернув полотенце в целости и сохранности обратно на гвоздь, я начала нормально дышать. Даже если полиция сделает анализ хлопковых нитей, они не найдут ничего необычного. Я удовлетворенно фыркнула.
Посмотрите на меня, подумала я. Вот она я, веду себя как преступница. Наверняка полиция никогда не заподозрит меня в нападении на цыганку. Или заподозрит?
В конце концов, разве не меня последнюю видели в ее обществе? Наш отъезд с праздника так же бросался в глаза, как цирковой парад. И потом эта стычка в Канаве с миссис Булл, которая, как я подозревала, будет только счастлива сфабриковать улики против члена семьи де Люс.
Что там она сказала? «Ты из этих девиц де Люс из Букшоу. — В моих ушах до сих пор звучал ее грубый голос. — Я везде узнаю их холодные голубые глаза».
Резкие слова, однако. Какую обиду она могла затаить на нас?
Мои мысли прервал отдаленный звук — шум автомобиля, ударяющегося брюхом о каменную дорогу. За этим последовал механический скрежет, как будто понижали передачу.
Полиция!
Я соскочила на землю и побежала к мосту. Было достаточно времени — но впритык, — чтобы принять позу преданного высматривания. Я залезла на каменный парапет и устроилась так, будто позировала для статуи Венди из «Питера Пэна»: приняла важный вид, слегка подалась вперед, якобы в ожидании, прижала ладони к камню для опоры, обеспокоенно нахмурила брови. Надеюсь, я выгляжу не слишком подобострастно.
Как раз вовремя. Передние фары машины уже вспыхивали между деревьев слева от меня, и через несколько секунд синий «воксхолл» резко затормозил у моста.
Оказавшись в луче яркого света, я повернула лицо в их сторону, при этом подняв руку, чтобы прикрыть глаза от пронзительных безжалостных фар.
Я не могла не думать, как это выглядит со стороны инспектора.
Повисла нервирующая пауза, очень похожая на те, которые бывают после того, как выключают освещение зрительного зала, а оркестр еще не заиграл первые ноты увертюры.
Тяжело хлопнула дверь, и инспектор Хьюитт медленно вышел на свет фар.
— Флавия де Люс, — произнес он невыразительным сухим голосом: слишком невыразительным, чтобы можно было определить, он просто удивлен или недоволен, обнаружив, что я жду его на месте преступления.
— Доброе утро, инспектор, — сказала я. — Очень рада вас видеть.
Я отчасти надеялась, что он скажет что-нибудь приятное в ответ, но нет. Недавно я помогла ему в одном запутанном расследовании. По правилам ему следует пузыриться благодарностью, и где она?
Инспектор остановился на самой середине горбатого мостика.
— Ты оставила свои следы, — заметил он.
Я посмотрела туда же, куда он, и таки да: в низком свете фар «воксхолла», хотя следы доктора Дарби и колес его машины, немного поблекли, каждый мой шаг отпечатался четко на мокрой серебристой траве опушки, ведя прямо к дверям фургона.
— Мне надо было сходить по нужде, — сказала я. Классическая женская отговорка, и ни один мужчина никогда не подвергал ее сомнению.
— Ясно, — произнес инспектор и оставил эту тему.
Позже я быстро сбегаю пописать за фургон на всякий случай. Никто ничего не поймет.
Повисло молчание, мы оба ждали, полагаю, что скажет другой. Это словно игра: кто первый заговорит, тот дурак.
Им оказался инспектор Хьюитт.
— У тебя мурашки, — сказал он, внимательно глядя на меня. — Лучше иди сядь в машину.
Он уже перешел мостик, когда обернулся:
— В багажнике есть одеяло, — сказал он и скрылся в тени.
Я начала сердиться. Вот этот человек — человек в обычном деловом костюме, даже без значка полицейского — прогоняет меня с места преступления, которое я начала считать своим собственным. В конце концов, разве не я первая обнаружила это?
Марию Кюри тоже прогоняли после открытия полония? Или радия? Кто-то говорил ей: иди побегай?
Это просто нечестно.
Сцена преступления, конечно же, не сравнится с открытием расщепления атома, но инспектор мог бы по крайней мере сказать спасибо. В конце концов, разве нападение на цыганку произошло не на территории Букшоу, моего фамильного дома? Разве ее жизнь спасена не благодаря моей верховой экспедиции в ночи?
Наверняка я заслужила хотя бы кивок. Но нет…
— Иди садись в машину, — повторил инспектор Хьюитт, и тут, когда я с сосущим чувством обиды осознала, что закону неведомо значение слова «благодарность», мои пальцы медленно сжались в кулаки.
Хотя он был на месте всего ничего, я знала, что между нами все кончено. Если этот человек хочет сотрудничества с Флавией де Люс, ему придется чертовски потрудиться.
Вот наглец!
Я решила ничего ему не рассказывать.
На опушке, по ту сторону горбатого мостика, я видела, как его тень медленно двигается за занавешенным окном фургона. Я представляла, как он осторожно ступает между кровавыми пятнами на полу.
К моему удивлению, свет погас, и через несколько секунд инспектор подошел к мосту.
Он, кажется, удивился, увидев меня на том же месте, где оставил. Не говоря ни слова, он подошел к багажнику, достал шотландский плед и обернул его вокруг моих плеч.
Я сбросила ткань и протянула обратно ему. К моему удивлению, мои руки дрожали.
— Мне не холодно, спасибо, — ледяным голосом сказала я.
— Может, и не холодно, — сказал он, снова закутывая меня в плед, — но у тебя шок.
Шок? У меня никогда раньше не было шока. Это что-то новенькое.
Держа меня одной рукой за плечо и второй — за предплечье, инспектор Хьюитт подвел меня к машине и открыл дверь. Я упала на сиденье как камень и внезапно затряслась как лист.
— Лучше отвезти тебя домой, — сказал он, забираясь на водительское сиденье и включая зажигание. Когда поток горячего воздуха из печки окутал меня, я, кажется, удивилась, как он мог согреться так быстро. Наверное, это особая модель, изготавливаемая исключительно для полиции… что-то, специально сделанное, чтобы вводить в ступор. Может быть…
И я ничего больше не помнила, пока мы не затормозили перед главным входом в Букшоу. Я не могла припомнить, как меня везли по Канаве, затем вдоль центральной улицы, мимо Святого Танкреда. Но мы здесь, значит, мы проехали все это.
Доггер, как ни странно, был в дверях — как будто провел на ногах всю ночь. С преждевременно поседевшими волосами, освещенными сзади огнями из вестибюля, он казался мне суровым святым Петром у жемчужных врат,[15] приветствующим меня.
— Я бы могла дойти пешком, — сказала я инспектору. — Здесь не больше полумили.
— Конечно, могла, — ответил инспектор Хьюитт. — Но эта поездка — за счет его величества.
Он меня дразнит? Дважды за последнее время инспектор подвозил меня домой и в каждом случае давал понять, что, когда дело касается расхода бензина, казна короля не бездонная.
— Вы уверены? — спросила я, странно одурманенная.
— Прямо из его личного кошелька для мелочи.
Как будто во сне, я обнаружила, что тяжело тащусь вверх по ступенькам к входной двери. Когда я добралась до верха, Доггер засуетился, поправляя плед вокруг моих плеч.
— Идите в кровать, мисс Флавия. Я сейчас приду с горячим питьем.
Утомленно поднимаясь по витой лестнице, я услышала, как Доггер и инспектор обменялись парой слов, но не смогла ничего расслышать.
Наверху, в восточном крыле, я вошла в спальню и, даже не сняв шотландский плед его величества, упала лицом вниз на постель.
Я рассматривала чашку с какао на прикроватном столике.
Когда я сосредоточила взгляд на густой коричневой пенке, образовавшейся на поверхности, словно лед на грязном пруду, во рту появился неприятный привкус, и желудок перевернулся. Не так много вещей на свете я терпеть не могу, но пенка на молоке — главнейшая из них. Ненавижу ее страстно.
Даже мысль о чудесном химическом изменении, формирующем эту гадость, — молочные белки вспениваются и разрываются на части жаром от кипячения и снова собираются по мере остывания в желеобразную пенку — недостаточна для того, чтобы меня утешить.
