Все посмотрели на него.
— И что толку?
— Доверьтесь мне. Говорю вам, у меня появилась идея. Извините, мальчики, я не могу вам сейчас ее выложить. Завтра просто следите за тем, что происходит, и делайте, как я. Я ничего не говорю — и вы молчите. — Он обвел взглядом стол. — Я вас когда-нибудь подводил?
— Но почему ритуальный комитет? — спросил Роджер Эпштейн.
По крайней мере раз в неделю, обычно по вечерам в субботу, Горфинкли встречались со своими добрыми друзьями Эпштейнами. Вместе ходили в кино, проводили вечер за бриджем или просто беседовали, как и сегодня. Эпштейн заговорил только после того, как женщины ушли на кухню.
— А в чем проблема, Роджер?
— Ты же знаешь, какой из меня верующий. А если рабби будет против?
Горфинкль усмехнулся.
— Интересно, как это у него получится, если на завтрашнем заседании его не будет?
Невысокий и пухлый Эпштейн уже начал лысеть, но спереди еще был пучок волос, который он обычно дергал, когда волновался. Сейчас он дернул его.
— Ну и что? Так он возразит, когда вернется. И будет прав.
— Он будет неправ, — твердо сказал Горфинкль. — Назначение комитетов и их председателей — компетенция президента.
— Но это — ритуальный комитет. Он определяет порядок служб, и это касается в первую очередь рабби, мне кажется. А что я знаю о ритуале? Кроме того… Саманта…
— Послушай, Роджер, ты думаешь, от тебя требуется быть каким-то экспертом? Ты думаешь, что Пафф был специалистом по ритуалу? Для этого там и есть рабби. Как я понимаю, ритуальный комитет и конгрегация — это все равно что школьный комитет города и горожане. Чтобы работать в школьном комитете, не надо быть преподавателем или педагогом. Преподаватели и педагоги пусть работают в школе. А в школьном комитете нужны люди со здравым смыслом, думающие прежде всего о нашем общем благополучии. То же самое и с ритуальным комитетом. Существует определенный порядок молитв, и он дан в молитвеннике. Возникает вопрос — есть рабби. А во всем остальном ты подходишь на все сто.
Эпштейн все еще сопротивлялся.
— Но почему я?
— Во-первых, ритуальный комитет распределяет почести во время служб, особенно по праздникам — а это очень важно, — и я хочу, чтобы его возглавил человек, которому я могу доверять. И потом, ты художник…
— Коммерческий художник, — отмахнулся Эпштейн.
— Художник, — настаивал Горфинкль. — Религиозные службы подразумевают некую зрелищность, и нужен художник, чтобы это почувствовать и воплотить.
— В таком случае…
— Кофе будет готов через минуту, мальчики, — раздался из кухни голос Саманты. Она подошла к двери. — Как мы относимся к горячим английским булочкам?
На добрых два дюйма выше мужа, светловолосая, синеглазая и широкоскулая, она была похожа на дочь викингов.
— Мне только кофе, Сам. Слишком много калорий.
— Брось, милый. Сегодня можешь себе не отказывать. Ты всю неделю был пай-мальчиком.
— Ладно, давай. Это ты меня заставила.
— А как ты, Бен?
— Конечно!
— Мамуля, ты делаешь кофе? — донеслось сверху. Через минуту в комнату спустилась и помахала гостям рукой тонкая, миниатюрная девочка с волосами, заплетенными в две косы.
— Ты весь вечер была здесь, Диди? — спросил Горфинкль. — Что же ты делала?
— Болтала по телефону, конечно, — ответила за нее мать.
— Ну, мамуля, — запротестовала она и повернулась к Горфинклям. — Мы устраиваем пикник на пляже вечером в понедельник. Когда приезжает Стью?
— Вероятно, около полудня в воскресенье, — сказал Горфинкль.
— Вот здорово, надеюсь, у него никаких планов. Мы собираем всех ребят, которые приедут домой на каникулы. Думаю, завтра уже все будут дома. Поэтому мы и выбрали понедельник.
— Где вы его устраиваете, дорогая? — спросила мать.
— На Тарлоу-Пойнт.
— До понедельника у вас не слишком много времени, чтобы подготовиться. Ты всем позвонила?
— Некоторым. Биллу Джейкобсу, Сью Аронс, Адаму Зусману. Многие же приедут только поздно вечером или даже завтра. Скорее всего, почти всех я увижу завтра после обеда у рабби дома.
— У рабби? — спросил Горфинкль. — Он устраивает какую-то встречу?
— Просто все, кого он готовил к бар-мицве, всегда заглядывают к нему в первое воскресенье каникул. Что-то вроде дня открытых дверей. Общаются, рассказывают про школьные дела…
— Гм, это интересно. — Горфинклю и правда было интересно. — Это почему же? Я хочу сказать, как эта… как началась эта традиция?
— Никакой традиции. Просто иногда он проводил занятия для класса бар-мицвы у себя дома, и мы как бы привыкли заходить к нему — так, время от времени.
— И дети его любят? Он вам всем нравится?
Диди задумалась. Не над ответом, а над тем, как это выразить словами.
— Он не весельчак, это уж точно, — нерешительно сказала она, — и не пытается казаться своим в доску или даже любезным. Он не строит из себя кого-то, нет, просто он…
— Ну-ну?
— Равный, я думаю, — сказала она, найдя, наконец, слово. — Когда ты с ним, ты не чувствуешь себя ребенком.
Рабби позвонил Вассерману, как только приехал домой в воскресенье. Тот только что вернулся с заседания правления.
— Мистер Вассерман? Это рабби Смолл. Извините, что не смог вернуться вовремя. Вечером в субботу в колледже устроили вечер в мою честь. Я ничего об этом не знал.
— Ну (в оригинале — Nu), бывает. Если вечер был для вас, вы должны были пойти.
— Как прошло заседание? Было что-нибудь особенное?
— Как я и думал, Горфинкль объявил новый состав комитетов.
— Да? Ну и как они?
— Если он назначил их, чтобы они занимались делом, то, думаю, все в порядке. В конце концов, он не назначил идиотов. Но если он хочет начать драку, то назначения хороши и для этого.
— Это плохо, а? И что сказал Пафф? Он там был?
— О, он там был. И это единственное, что хорошо во всей этой истории, потому что они не сказали ни слова: ни Пафф, ни Эдельштейн, ни Каллен — никто. Я полагаю, что они сдались, и некоторое время у нас будет небольшой мир. Только вот как долго он продержится?
Но рабби насторожился.
— Что значит — они не сказали ни слова? А возможность у них была? Было время для обсуждения?
— О, времени было полно, но никаких возражений, никакого обсуждения, ни одного слова, говорю вам.
Рабби ждал продолжения, но его не последовало.
— Мне это не нравится, — сказал он наконец.
— Почему? Помните, я говорил вам, что это похоже на брак? Если нет открытого разрыва, все можно уладить.
— Да, но если супруги не разговаривают вообще, если муж оскорбляет жену, а она даже не отвечает, это может означать, что она уже приняла решение и для нее это больше не имеет значения. Как мне кажется, Пафф должен был реагировать. И мне не нравится, что остальные тоже промолчали.
— Вы думаете, они уже что-то решили? Что ж, возможно. Это может быть. После того, что случилось вечером в пятницу на службе «Братства»…
— Итак, Мейер, — сказал доктор Эдельштейн, пока Пафф пробирался сквозь пробку. — Мы сидели молча, как ты нас просил, и Горфинкль без проблем назначил Роджера Эпштейна председателем ритуального комитета, а Теда Бреннермана председателем комитета по распределению мест. После его лекции в пятницу вечером нас опять ткнули в это носом. И где он, твой великий план?
Сразу после заседания правления Пафф настоял, чтобы он, Эдельштейн, Каллен и Аронс поехали в его машине.
— Я обещаю привезти вас обратно через полчаса, так что у вас будет куча времени, чтобы приехать домой к завтраку. У меня есть кое-что показать вам, мальчики.
Он затормозил и остановил машину напротив Хиллсон-Хаус. Всю дорогу он хранил молчание, не поддаваясь на провокации и отвечая на их вопросы только самодовольной ухмылкой. Теперь сказал:
— Вот оно, мальчики.
Они вопросительно посмотрели друг на друга и затем на него.
— Что — оно, Мейер? С тобой все в порядке?
Он взглянул на Эдельштейна и обернулся назад, где сидели Каллен и Аронс.
— То, на что вы смотрите, джентльмены, — место для нового храма. Плюс превосходный участок берега. Ты сказал, что выйдешь из конгрегации, Ирвинг, и я ответил, что идти тебе некуда. Что ж, — он обвел рукой лежащее перед ними пространство, — вот место.
Они молчали, но Паффа это не смутило; в тишине его глубокий бас уже просто рокотал.
— От каждого из нас храму отломился большой кусок пирога. И я — нет, мы — мы позволим кучке выскочек помыкать нами и указывать нам, кто в доме хозяин и где наше место?
— Ты хочешь сказать, что собираешься основать новый храм здесь, на месте этой старой громадины? — сказал Эдельштейн, сумев, наконец, выразить словами то, что все они чувствовали.
