— И сколько ж попугаев у вас в месяц уходит? — подал голос из кресла поляк.
— За те несколько месяцев, как висконта вновь приняли на службу, он съел четыре дюжины попугаев. Он бы и больше съел, но у нас и так все тарелки под стюдень заняты и ставить некуда. И так его, сеньоры, жалко. Стюдню тарелку съест, и стакан касторки следом, чтобы внутри все не склеилось. А недавно висконт здесь сеньору одну приметил. Такая сеньора — все отдай, мало будет! Теперь по две тарелки в день съедает! Нещастный.
— Два стакана касторки! — покачал головой Артемий Иванович. — Вы не от того его лечите, господин Лабурда. Это враги воздействуют на твоего посла месмеризмом и магнетизмом через его личную корреспонденцию.
— Как же мне быть?
— Тащи всю корреспонденцию посла к нам.
Поляк в кресле восхищенно зааплодировал.
— Мы проведем с нею специальный научный сеанс — видишь, сколько у нас для этого инструментов? — Артемий Иванович показал на полуоткрытую дверь в кабинет академика, где в темноте смутно белели на столе реторты, — и выясним, кто же является сим зловредным магнетизером! Потом его можно будет сдать в полицию.
— Но вся корреспонденция заперта у сеньора поверенного в кабинете, — сказал Лабурда. — Я могу принести только меморандум президента Пейхото, прибывший с последней дипломатической почтой: «Об искоренении пропедризма». Он очень расстроил висконта, ведь в душе тот всегда был антипедристом.
Фаберовский загоготал во все горло, хватаясь за сердце.
— Я вижу, что здесь надо мной смеются! — Лабурда встал из-за стола.
— Ну что вы, господин переводчик, — сказал поляк, утирая слезы. — Мне просто приснился неприличный сон. Вы не сомневайтесь, несите корреспонденцию к нам, и мы выведем поганца-месмеритика на чистую воду.
Лабурда холодно откланялся и удалился.
— Письма не забудь, все тащи, — крикнул ему вслед Артемий Иванович, закрывая дверь.
25 декабря 1892 г., пятница * * *
Фаберовский проснулся от завываний ветра за окном. За метелью было не только не слышно рождественских колоколов — даже стены на другой стороне двора не было видно. Все кругом было незнакомо. И эта мягкая теплая постель с кружевной наволочкой на подушке, и дорогой тюль на окне с тройными рамами, и пышущая жаром изразцовая печка, и умывальник карельской березы с мраморной доской и сверкающей медной педалью. Поляк вспомнил, как перед самым сном принимал горячую ванну, и как булькал кипяток в дровяной колонке, когда он отворачивал бронзовый кран, и как за дверью в коридоре приплясывал Артемий Иванович с бельем под мышкой, истерично выкрикивая: «Оставь мне воды помыться, сволочь! Я тебе сейчас свет погашу!»
— Герр генерал, герр генерал, — в дверь спальни постучалась Луиза Ивановна. — Дворник пришел. За праздничными деньгами.
— Ты сказала, что хозяин на Рождество съехал? — спросил Фаберовский.
— Я иногда плохо не понимаю по-русски, — сказала Луиза Ивановна. — Он все равно хочет денег.
Поляк спустил ноги на непривычно теплый пол и стал надевать ботинки.
— Скажи дворнику, что сейчас выйду.
— С превеликим праздником Рождества Христова, ваше благородие, честь имею вас поздравить, — встретил его старший дворник. — Погода-то какая скверная! Все с ребятами вечера заготовили, дров наносили, мусор и отбросы убрали, тумбы тротуарные вымазали маслом с сажей. Осталось только с утра посыпать откосы у тротуара песочком — и вот теперь буран. Только к 8 утра все размели, уже опять намело, придется за лопату браться!
— На тебе рупь! — сказал поляк и протянул Ерофеичу монету.
— Я с академика пятишницу, признаться, думал получить…
— Индюк тоже думал… С академика и получишь, когда вернется. А допоки ступай, пан дворник, восвояси, вот пан Артемий проснется, узнает, что я тебе рубль казенный дал — на Гороховую сволочет.
— А я видел, а я видел, как ты ему рупь дал! — закричал Артемий Иванович, поднимавшийся снизу по лестнице. — Гони рупь взад!
— Помилосердствуйте, ваше высокоблагородие!
— Разве что ради праздника. Ступай.
— Откуда это пан Артемий явился? — спросил Фаберовский, когда дворник, удрученно вздыхая, поплелся к себе в дворницкую.
— С заутренней, нехристь, — высокомерно ответил Артемий Иванович и прошел в квартиру. — Потом службу стоял, об изгнании двунадесяти языков. У самой могилы светлейшего в соборе, аж прослезился. Хорошо мы вам с французами в двенадцатом году наклали… Луиза, на стол уже накрыла? Надо бы разговеться после заутрени…
Луиза Ивановна пригласила всех в столовую. Была выставлена бутылка водки, три раскисших соленых огурца, хрустящая с морозца кислая капуста со льдинками и нарезанная ветчина с вареным горошком.
— Ну, чем ты, Степан, сегодня займешься? — спросил Артемий Иванович, разливая водку.
— Надо бы нам капитана найти для начала… Что значит «ты займешься»?!
— Нам, православным, работать в великий праздник — грех.
— Вам всегда грех работать.
Поляк поджал губы.
— Зато у нас душа загадочная, — ответил Артемий Иванович. — А ты, ренегат, можешь и поработать, от тебя не убудет. Чего, капитана не найти, что ли, одному? Он сейчас в полку квасит, а потом с визитами поедет. Подъедь к офицерскому флигелю, да и знай себе его дожидайся. Если бы я такую шубу, как ты, получил, я бы и сам с превеликим удовольствием полдня в извозчике просидел.
— В каком полку его ждать-то?
— Вот этого я, Степан, тебе не скажу. Не знаю. Я в новых мундирах ничего не понимаю, они чисто мешки с брюквой теперь, один от другого не отличишь. Ты у нас за старшего, при шубе, при орденах, деньги все загреб — тебе и думать. А наше дело маленькое — сиди дома да разговляйся.
Фаберовский вдруг вскочил из-за стола, бросив вилку на скатерть, и сдернул за ворот Артемия Ивановича со стула.
— Едем на Шпалерную.
— А чего мы там забыли? — жалобно проблеял Артемий Иванович, торопясь запихать в рот развешанную по бороде капусту. — Нам и здесь хорошо. Вон сколько всего еще осталось! Не хочешь филировать капитана — не надо. Потом найдем. Дай чудом насладиться! Ведь даже клопов в постели нету!
— Разведать надо, можем ли мы послезавтра на Шпалерной где-нибудь в трактире или в чайной дождаться встречи капитана и пани Ольги, чтобы проследить, куда они от французского консульства поедут.
— Только чур потом сюда, а не на Мещанскую! — нехотя согласился Артемий Иванович.
***
Злобствовавший с ночи буран замел тротуары, и было невозможно передвигаться пешком в метелистой полумгле по колено в снегу. Они взяли извозчика и тот в полчаса доставил их на Шпалерную, к французскому консульству. По всей длине улицы, сколько можно было видеть сквозь вьюгу, дворники с лопатами гребли от домов снег, а вдоль рельсов конки толпа рабочих с матерным лаем откидывала этот снег обратно с рельсов на тротуар.
Очки поляка были залеплены снегом, и сколько он ни протирал их, они вновь покрывались белой коростой.
— Что, барин! Плохо? — участливо спросил махавший рядом с ними лопатой дворник.
— В самый праздник такая гадость! Да еще эти жертвы полового подбора! Им положено снег в кучи складывать, чтобы потом на санях на Неву вывозить, а они со своей чугунки снег нам обратно кидают. Мне госпожа Синельникова так и сказала: «Огради, говорит, Митрич, мой интерес от этих трутней». Нам еще на Шпалерной повезло, снег весь ветром унесло, да в Гагаринскую и Самбургский переулок забило. Там сейчас такие валы высокие, что человекам по разные стороны одному другого не видать.
— Какие трактиры или ренсковые погреба, или другие жральни тут рядом есть? — спросил у дворника поляк.
— Так у нас в доме кухмистерская Петра Емельяновича Владимирова, добро пожаловать. А за французским консульством и за шведами кухмистера Столбова заведение, только я вам туда не советую ходить. А если выпить хочется, то на углу Гагаринской трактир Эзелева. Только никто сейчас не торгует, праздник-с.
— А господин Владимиров в этом доме живет или в другом месте?
— В этом. Над кухмистерской квартирует.
— Пошли к нему, Степан, — сказал Артемий Иванович. — До этого Столбова еще три дома идти, а тут два шага всего.
— Уж не родственник ли то пана Артемия?
— Нет. Я, слава Богу, сирота.
Дом с вывеской кухмистерской Владимирова находился по другую от консульства сторону улицы и почти напротив него. Толкнув дверь с заиндевевшим стеклом, они вошли в подъезд, где навстречу им со стула, стоявшего напротив небольшого горевшего камина, поднялся гревшийся у огня швейцар в фуражке с наушниками и в длинной швейцарской шинели с солдатским Георгием на груди.
— Так значит, это ты служишь здесь швейцаром! — сказал Артемий Иванович, стряхивая со своего пальто снег.
