— Вот что я тебе посоветую, малыш: не заносись, потому что я сумею сбить с тебя спесь. Это, во-первых. А вот и, во-вторых: что ты сделал с Эузебио?
— Что я сделал с Эузебио?
— Да! С Эузебио! Ты что, оглох?
— Эузебио? Я его оставил на земле, этого подлеца!
— Россатти, призываю вас проявить немного больше деликатности, говоря о человеке, которого…
— Которого я хорошенько вздул? А! Теперь я понимаю! Он вам нажаловался, этот трус! И поэтому вы пришли сюда? Но почему же ночью?
— Потому что карабинеры всегда готовы трудиться, даже ночью, если они узнают о преступлении.
— О преступлении? Где это?
— Почти напротив бакалейной лавки.
— Почти напротив… Там, где я…
— Там, где ты убил Эузебио Таламани!
Какую-то долю секунды молодой человек подумал, что это неудачная шутка, но жесткий взгляд Тимолеоне и жалость в глазах Бузанелы убедили его, что никто в этой комнате не собирается шутить.
— Значит, вы пришли для того… для того… чтобы…
— Чтобы арестовать тебя, Амедео… Именем закона… Эту ночь ты закончишь в тюрьме, а завтра мы тебя передадим карабинерам, которые приедут из Милана.
Россатти схватился за голову.
— Но это невозможно!.. Невозможно! Я не так уж сильно бил его!
— Нет особой необходимости в силе, когда держишь в руке нож!
— Нож? Это я-то держал нож?
— Которым ты ударил его прямо в сердце!
Прежде, чем Рицотто успел защититься, Амедео бросился на него, схватил за горло и сжал так крепко, что начальник карабинеров сразу стал лиловым.
— Вы не имеете права! Лжец! Вы не имеете права! Я никогда в жизни не прибегал к ножу!
Бузанела похлопывал Россатти по плечу, приговаривая:
— Синьор капрал… Осторожно… Синьор капрал, вы задушите его! Синьор капрал, так нельзя! Он ведь наш начальник… Это будет второе преступление!
Слово «преступление» отрезвило Амедео. Он отпустил Тимолеоне. Прошло добрых пять минут, в течение которых начальник карабинеров хрипел, икал, шумно глотал воздух и издавал другие странные звуки, пока, наконец, дыхание не вернулось к нему и он не смог проговорить тонким голосом:
— Ты поднял на меня руку… Тебе наплевать на мои нашивки… Анархист! Каин! Пойдешь под трибунал! Тебе не отвертеться!.. Что касается тебя, Иларио, то я тебе еще покажу! Меня пытались убить, а ты не вмешался. Выходит, ты его сообщник? Чего ты дожидался? Надо было стукнуть его прикладом по голове!
— Но ведь он капрал, шеф!
— Теперь он уже никто, дурень! Просто убийца, которого мы уведем как можно скорее!
— Если только я вам позволю его увести!
Они обернулись. У двери, которую она бесшумно открыла, стояла донна Элоиза, направив на них дуло охотничьего ружья.
— Первому, кто шевельнется, я всажу весь заряд в брюхо! Иларио закрыл глаза, ясно показывая, что происходящее его ничуть не интересует. Рицотто из лилового стал мертвенно-бледным.
— Так ты намеревался арестовать моего единственного сына, несчастный?
— По… послушай… Элоиза… он у… убил Эузебио… Я… я… обязан…
— Лжешь, Тимолеоне! Впрочем, ты всегда был лгуном! Ты просто мстишь, потому что я тебе в свое время отказала!
— Ты опять за свое!
— Скажи, что это не так, и клянусь всевидящим Богом, я тебя уложу на месте!
— Про… прошу тебя, Элоиза… не стреляй! Это правда, что я тебя любил! Я тебя и сейчас люблю и буду любить до самой смерти.
— Боюсь, что это будет не так уж долго!
Отчаявшись, Рицотто обратился к Амедео:
— Не мог ты что ли убить его в другом месте, а?
— Клянусь вам, шеф, я невиновен! Элоиза попыталась утешить сына:
— Я верю тебе, мой мальчик. Ты не смог совершить ничего подобного! Но этот чертов толстяк, ведь он тебя не знает, как знаю я! Так вот, беги, пока не поздно, потому что он на все способен!
Амедео поколебался несколько мгновений, затем скользнул за окно и скрылся.
После его исчезновения оставшиеся участники драмы две-три минуты смотрели друг на друга, как будто не могли поверить в реальность происшедшего. Наконец, Тимолеоне тихо спросил:
— Элоиза… Знаешь ли ты, что он сделал, твой сын?
— Он смылся, что еще?
— Нет, это гораздо более серьезно! Он дезертировал! Теперь уже не только полиция будет его разыскивать, но еще и армия… У него нет ни малейшего шанса, Элоиза…
Но синьора Россатти ничего не хотела слышать. Она непримиримо заявила:
— В наших горах всегда есть шансы!
— Прошу тебя, Элоиза, будь благоразумна!
— Чтобы быть благоразумной, я должна выдать тебе моего сына? И ты его арестуешь, а может быть убьешь? Никогда! Если ты шевельнешься, Тимолеоне, я шарахну прямо в тебя. У меня руки чешутся это сделать!
— Я не верю тебе! — Рицотто гордо выпрямился. — Нет, я не верю тебе, Элоиза Россатти! Ты честная женщина и добрая христианка, ты не захочешь отягчить свою совесть таким омерзительным, таким неоправданным преступлением! Дай-ка мне ружье!
— Ни за что! И не приближайся, иначе горе тебе!
— Дай мне ружье, это приказ!
Он сделал шаг ей навстречу, и тут Элоиза выстрелила. Раздался ужасающий грохот, едкий дым наполнил комнату. Когда он рассеялся, они ошеломленно посмотрели друг на друга. Элоиза стояла, прижавшись к двери, куда ее отбросила отдача. Тимолеоне неподвижно вытянулся перед ней. Немного подальше находился Иларио; он тоже не двигался с места, но рот его был широко открыт и не закрывался. Против всякого ожидания, Рицотто первым пришел в себя. Он ограничился тем, что заметил:
— Вот так штука!
Руки Элоизы были сложены, как на молитве, глаза ее были полны слез. Она только сейчас начала понимать, какое несчастье едва не случилось, и не могла вымолвить ни слова. Неожиданно карабинер Иларио Бузанела как-то странно захрипел, указывая пальцем на что-то лежащее на постели. Тимолеоне обернулся и обнаружил там свое красивое перышко, срезанное у самого основания зарядом дроби. Он задним числом пришел в ужас:
— Элоиза… Ты чуть не убила меня!
Она заплакала навзрыд, а когда отдышалась, то сказала:
— Ты дашь мне время, чтобы собрать вещи?
— Ты что, уходишь?
— А ты, разве, не собираешься меня забрать?
— Куда, черт возьми, я должен тебя забрать?
— В тюрьму, конечно, за попытку убить начальника карабинеров…
— Не будь дурой!.. Неужели ты воображаешь, что Тимолеоне Рицотто способен опозорить женщину, которую он любил в молодости, как ты только что старалась мне напомнить?
Синьора Россатти пристыженно опустила голову.
— Этого не было…
— Но это могло быть, моя славная Элоиза…
И повинуясь единому порыву, они упали в объятия друг друга. Иларио Бузанела был растроган, но не мог не улыбнуться, глядя на усилия своего начальника и синьоры Россатти обменяться поцелуем, несмотря на их пышные формы.
Тимолеоне Рицотто очень плохо спал в эту ночь. Вернувшись домой около четырех часов утра, усталый, растроганный поведением Элоизы и собственным раскаянием, потрясенный бегством Амедео, он решил несколько позже поставить миланскую полицию в известность о событиях. Себе самому он объяснил это тем, что чувствовал себя слишком измученным для того, чтобы четко все изложить по телефону или написать донесение. В действительности же, откладывая, насколько возможно, момент сообщения властям, он предоставлял Россатти дополнительную возможность добраться до швейцарской границы, находящейся на расстоянии нескольких километров. Конечно, поступок Амедео был ужасен, но, так как мотивом убийства была любовь, то оно приобретало какой-то оттенок благородства. Кроме того, покойный всегда внушал Тимолеоне сильнейшую антипатию, и его смерть ничего в этом смысле не изменила. Принимая во внимание все эти обстоятельства, начальник карабинеров уснул со спокойной совестью. Только сожаление о красивом перышке, утраченном по вине Элоизы, задержало приход сна на несколько минут.
Но спокойно спать ему так и не пришлось: как только занялась заря, дверь его комнаты внезапно отворилась под натиском дона Адальберто, который тут же загремел:
— Тимолеоне! Ты все еще в постели? И не стыдно тебе лентяйничать в то время, как все Фолиньяцаро кипит от возмущения?
Начальник карабинеров так и подскочил. Голова у него болела, во рту он ощущал горечь… Сидя на постели, он смотрел на шумного посетителя, но не видел его. Священнику пришлось схватить его за плечи и сильно встряхнуть, чтобы вернуть ему ясность мыслей. Тимолеоне в свою очередь вышел из себя:
— Кто лентяйничает? Да я только что лег, и до смерти хочу спать!
— В другой раз поспишь, а сейчас — раз, два, три — и вставать!
— Нет!
— Нет? Ты отказываешься в повиновении своему духовному отцу? Поберегись, Рицотто, ты меня знаешь — я терпелив, но…
— Это вы-то терпеливы, падре? Как может священнослужитель говорить неправду с таким цинизмом?
