«Самая большая подделка в этом доме, так это ты, миссис Голсуорси, — подумал я беззлобно, — в конце концов у каждого свои обязанности, я ведь тоже явился сюда не с ангельской миссией». Разговор с миссис Голсуорси мне что-то напомнил и я не сразу сообразил, что она говорит о картинах почти так же, как и мистер Тернер. Налицо была его школа. Миссис Голсуорси предложила мне первому подняться по витой металлической лестнице, но я, не сообразив что к чему, галантно пропустил ее вперед. Она на секунду стушевалась, но потом чуть ли не с вызовом стала легко подниматься по ступеням. Я направился за ней и только тогда, когда увидел почти на уровне своего лица ее стройные обнаженные ноги, оценил по достоинству свою бестактность. Юбка миссис Голсуорси наподобие опахала обдавала мне лицо жарким воздухом и я, как мальчишка, стараясь не смотреть на запрещенные картинки, иногда подглядывал на ослепительные ноги, покрытые, несмотря на начало лета, заметным загаром.
С облегчением закончив подъем, я очутился в холле второго этажа. Здесь уже впору было и вправду зажмурить глаза, потому что в отличие от первого холла, стены были увешаны гобеленами, ткаными вручную никак не позднее восемнадцатого века, хотя я и не специалист по прикладному искусству. Комнаты в моих апартаментах, как и обещала миссис Голсуорси, были роскошными, с лепными потолками, мебель удивительно сочеталась со старинной бронзой и картинами. Я глядел на полотна и готов был поспорить с кем угодно, что среди них не было ни одной фальшивой и все они вместе тянут на несколько миллионов. Все здесь было пропитано духом мистера Тернера, отвечало его вкусам и наклонностям. Значит, для такой важной операции он мне отвел собственное гнездышко, свитое втайне от жены для развлечений, отдыха и сделок. Расчет был прост: ей должно здесь понравиться, вероятно эта обстановка мало чем отличается от привычной ей в официальном особняке Тернера. Значит, я должен говорить ей, что это подлинники, во всяком случае так советует миссис Голсуорси, а как же иначе, в противном случае Элиза Тернер сразу же заметит мою ложь. И все это принадлежит мне по версии, разработанной Тернером? Здорово придумано: естественно увлечься человеком, у которого в коллекции на пять миллионов картин! А для чего эта лиса Голсуорси бормотала мне о копиях? Тоже понятно: это говорилось только для меня, чтобы я ни в коем случае не догадался, что попал в логово Тернера!
— Располагайтесь, мистер Мэйсон, — с мягкой улыбкой проговорила миссис Голсуорси, — вам будет здесь уютно. Постельное белье в шкафу в спальне. Если желаете, я застелю…
— Нет-нет, я сам, не привык, когда за мной ухаживают, как за больным.
— Приятно видеть такого мужчину, — обольстительно продолжала улыбаться миссис Голсуорси, — напитки в холодильнике и баре. Когда захотите поесть, нажмите красную кнопочку, она есть и в спальне, и в гостиной, и в библиотеке. Видите, слева у окна? Можете мне позвонить. Белый аппарат — внутренний, красный и зеленый городские. Я держу в доме садовника и повара, но они живут во флигеле и вы даже не будете их видеть. При необходимости садовник исполнит любое поручение. Он же у меня за сторожа. Еще приходит кухарка, но у нее есть свой дом и она никогда не остается ночевать. В этом нет необходимости. Когда собираются гости, я заказываю меню в ресторане Фишера. Вы его тоже не знаете, такой рыжий немец. Он может выпить бочку пива. Смешно, правда? Про немцев говорят, что они рыжие и пьют много пива, и единственный немец, которого я знаю, именно такой. Так сказать, среднестатистический немец. Что-то я заболталась. Ничего удивительного, почти целый день одна, а тут такой приятный собеседник, как вы. Поневоле захочешь сразу выложить все, что знаешь. В общем, располагайтесь как дома. Да, вы должны знать, что это ваш дом. Вы понимаете, о чем я говорю? Меня даже предупредили, чтобы я случайно не проболталась перед вашими посетителями, что вы его только снимаете, временно. Для ваших гостей я всего лишь экономка. Завтрак, обед и ужин я буду вам подавать в удобное для вас время.
Все это миссис Голсуорси выложила с милой улыбкой, совсем не дежурной, как это ей полагалось по должности, возможно я у нее вызвал расположение или же она действительно истосковалась по собеседнику. Собираясь покинуть меня, она положила на журнальный столик два ключа: один от парадной, другой от черного хода. Оба ключа были старинными, с фигурным литьем из бронзы. Один был выполнен в виде головы Мефистофеля, другой изображал голову пьяного вакха. Я стал рассматривать вакха, как бы оценивая коллекционные достоинства этого оригинального ключа. Мой интерес не остался незамеченным миссис Голсуорси.
— Ой, не смотрите, — опять же искренне вмешалась она, — это всего лишь копия. Я купила оригиналы на аукционе и заказала по ним копии у того же Конрада. Он у себя в мастерской не только сделал отливку, но даже изготовил замки под эти ключи. А оригиналы я держу в специальной витрине в библиотеке. Вы увидите, там же выставлены кубки и холодное оружие. Я вас покидаю, мистер Мэйсон, вы прекрасно сориентируетесь без меня, если же я понадоблюсь, то нажмите кнопочку. И я предстану перед вами через десять секунд!
Миссис Голсуорси наградила меня очаровательной открытой улыбкой и упорхнула, оставив после себя сладковатый аромат дорогих французских духов, изготовленных фирмой «Коти» для стран Ближнего Востока. Я мог отличить запахи двадцати или даже больше наименований духов и вовсе не оттого, что обливался ими каждое утро. В школе у полковника Шелли был специальный курс, где изучалось все, что на первый взгляд не имело ничего общего с нашими задачами. Шелли любил приводить пример из своего личного опыта, когда, распознав знакомые духи, он спас себе жизнь. Ему было тогда тридцать лет, он выполнял какое-то суперсекретное задание, и за ним охотился японец-каратист, обожавший душиться японскими духами, которые в Европе никто и не употреблял. Шелли встречался с японцем только один раз и отметил про себя его склонность к этим духам. Однажды Шелли познакомился с одной гречанкой, женщиной удивительной красоты. И когда они вечером в гостинице пили в номере Шелли шампанское, он уловил этот же запах духов. Он догадался, что гречанка связана с японцем и перехватил ее сумочку, в которой находился пистолет. Гречанка тут же созналась, что подослана к Шелли с целью убить его.
Может быть Шелли все это выдумал, но после его рассказа никто из нас не улыбался ехидно, когда столетний еврей Брохман в черной приплюснутой шапочке заставлял нас нюхать различные флаконы на предмет определения фирмы, изготовлявшей эти духи. Старик всю жизнь прослужил на фирме по изготовлению духов в качестве эксперта по качеству и мог улавливать запахи за сто шагов. Мы его проверяли, даже заключали спор, и он ни разу не проиграл. Он говорил о духах как поэт, наделяя их чуть ли не человеческими качествами. Он мог говорить о духах сутки напролет. Духи, по его мнению, были разными: теплыми, горячими, холодными, преданными, ветреными, легкомысленными, продажными, способными на долгую привязанность, кокетство, они могли подтолкнуть тебя на необдуманный поступок или же наоборот, вовремя остановить. Словом, они были живыми. Духи, которые употребляла миссис Голсуорси были, по определению Брохмана, кокетливыми и преданными. Ничего себе открытие! Я чуть не рассмеялся вслух от этой дикой нелепой мысли.
Я обошел комнаты. Все они поражали роскошью, притом не показной, бьющей в глаза, а подавляющей воображение тончайшим вкусом, аристократизмом, что ли; в окружении этих предметов я себя чувствовал инородным телом, одним словом — алюминиевый чайник на выставке севрского фарфора! Особенно мне понравилась спальня и роскошная кровать, накрытая голубым покрывалом. Спинку кровати украшал золоченый герб — вот она тяга мистера Тернера к знати! — с двумя скрещенными мечами и надписью по латыни: «Если не умеешь с достоинством победить, умей с достоинством умереть!» Конечно, в латыни я разбираюсь, как свинья в апельсинах, но точно такая же надпись начертана над входом школы полковника Шелли. Он любил повторять эту поговорку и не было курсанта, который бы не выучил ее наизусть, как стихи. Может, Тернер в молодости проходил подготовку в этой же школе? Или слышал от кого-нибудь популярное древнеримское изречение. Удивительные люди были древние римляне, что ни скажут, то сразу же оставят потомкам для зубрежки. Вот, к примеру, простые слова: «Се человек». Ну и что? Человек, он и есть человек. А они сказали «Се человек!»— и ты потом хоть тресни, а не скажешь по-другому. Впрочем, про человека, кажется, сказал Иисус Христос. Но все равно, римляне были люди с достоинством и даром слов на ветер не бросали.
И хотя у меня достоинства было хоть отбавляй, эта спальня приплюснула меня в мировом масштабе до размеров булавочной застежки. Я не видел такой спальни даже в рекламных проспектах: на полу голубой персидский ковер с метровым ворсом, стены обтянуты голубым шелком, по углам спальни у потолка лепнина, а потолок расписан маслом: глубокое нескончаемое небо в легких перистых облаках, а меж облаков пухлые смеющиеся ангелы, похожие на упитанных красивых детей двухлетнего возраста. Одна дверь из спальни вела в ванную комнату, больше похожую на маленький бассейн, всю в зеркалах и подсветке. Попади женщина в такую спальню, ее не надо уговаривать, она и без приглашения сама запрыгнет в роскошную постель, чтобы полюбоваться небом над головой и веселыми ангелочками. Вот тут-то мистер Мэйсон и сыграет свою роковую роль!
