Нет! Встань, Софья! Грех горевать о полосатом друге, когда Клавдии больше нет!
Софья Тихоновна села в кресло, поставила на подлокотник шкатулку, ту, что мама успела выбросить из окна пылающего дома, и погрузила, перебирая, пальцы в прошлое.
Две броши-камеи, нитка бус из янтаря, агатовые серьги… В отдельной бархатной коробочке золотой крестик с рубиновой капелькой по центру.
Как хорошо, что не поддалась на уговоры Клавдии и не продала это в голодные девяностые! Как здорово – оставила! Ведь выжили. Хватило на поддержание жизни круп и маргарина.
А память осталась…
– Софочка, выгляни на минутку! Я тут сыр купила… Дорогой. Да с плесенью… Ты не посмотришь, может, выбросить, а?
Софья усмехнулась. Сыр, наверное, французский. Лакомство.
Милая, милая Наденька. Софья любила ее не меньше сестры. А иногда казалось – больше.
Ярчайшее воспоминание детства связано именно с ней…
Софье было десять или одиннадцать лет. Лето. Мама снова лежала в больнице, и Соня жила у старшей сестры.
Домой пришла с работы Надя:
– Эх, девчонки, опять нас на сенокос везут! В такую-то жару, делать им больше нечего!
– А куда вас везут, Наденька? – спросила тогда Соня.
– В деревню, – с досадой чуть ли не выплюнула слово Надежда. Молодая румяная крановщица в коричневом сарафане и нарядной блузке в синий горошек. Для нее слово «деревня» никакой притягательности не имело: вся семья оттуда родом, отец и мать в Москву в конце тридцатых перебрались, да так, по сути дела, деревенскими и остались.
А для маленькой городской девочки «в деревню» прозвучало музыкой. Какое магически притягательное не слово, понятие – деревня.
Софья ни разу в жизни не бывала там! По фильмам – видела. Голосистые – кровь с молоком! – женщины в цветастых платках сгребают вилами пышные охапки сена, подбрасывают их вверх… А там, на вершине стога, стоит белозубый парень в белой рубахе. Он подхватывает двузубой палкой пушистое, наверное, жутко ароматное сено, пританцовывая, трамбует его – дивная картина! Софья раз пять ходила на фильм Пырьева «Кубанские казаки»… На Клару Лучко смотрела с обожанием… Как здорово, наверное, сгребать сено, подтягивать за певучими женщинами песни из кинофильмов или русские народные… Пить молоко, закусывая краюхой хлеба, в тени под только что сооруженным стогом…
Надежда легко согласилась взять маленькую горожанку на сенокос.
Поездка началась замечательно. На открытом грузовике, под песни веселых работниц. Шофер пил бормотуху прямо за рулем, из горлышка – честное слово, так и было! – но от этого почему-то не было страшно. А только весело. Молодухи в разноцветных платках ругали его всяко, но парень лишь отбрехивался.
А перед самым полем машина врезалась в черемуху…
И всех сидящих в кузове засыпало черными спелыми ягодами. От них вязало язык и оставались пятна.
Сам сенокос оказался тяжелой работой. Никто не пел. Рот и ноздри забивали пыль и колкие сухие стебельки, казалось пробирающиеся всюду: под платье, майку, трусики… Тело чесалось, зудело, раздраженное стерней и потом…
Молоко оказалось теплым и жутко невкусным. Пахучим.
Потом была река. С мелким-мелким светлым песком, нежно процеживающимся сквозь пальцы ног.
И рыбки. Почти как в аквариуме Дома пионеров, только шустрые. Не поймать, не выловить…
Река смыла пыль и усталость, и на обратной дороге снова пели. Только не веселые песни, а протяжные, любовные, грустные…
Через день Софья свалилась с ангиной. Но ни о чем не жалела. Воспоминаний, впечатлений от поездки хватило не только на два страшных температурных дня, но и на долгие, долгие годы…
И очень долго Софа верила фильмам про веселую деревенскую жизнь…
– Я сейчас выйду, Наденька…
Ночью Софьюшке приснился Геркулес. Он пришел домой, долго царапался под дверью, а хозяйка все никак не могла найти ключи, чтобы отпереть входной замок: бегала по пустым призрачным комнатам, путалась в непонятных паутинных занавесках, плутала в разросшихся коридорах, причитала «Я счас, Герочка, я счас» и умоляла котика не отходить от двери…
Но Геркулес вдруг взвыл диким басистым рыком, дверь зашаталась, как будто ударил в нее лапами не полосатый зверик, а огромадный тигр…
Софьюшка вздрогнула и открыла глаза.
Геркулес продолжил выть: басовито, утробно и очень, очень жалобно.
И колыхалась под его лапами уже дверь в комнату…
– Герочка, я мигом! – спросонья воскликнула Софья Тихоновна и босиком по холодному полу побежала открывать. Комнатных дверей на ключ соседки не запирали никогда. Дамы пожилые, мало ли что может случиться, а помощь останется снаружи…
Кто-то продолжал ломиться в зашпиленную на шпингалеты половинку высокой двустворчатой двери, словно забыв, что беспроблемный вход рядом. Софья Тихоновна потянула ручку на себя. Надежда Прохоровна ввалилась в комнату через порог, как куль с соломой: округлый, ситцево-фланелевый. Грузно осела в углу, образованном выступом толстой стены и непосредственно дверью, и наконец-то перестала выть. Рот ее продолжал безмолвно разеваться, трясущиеся губы беззвучно хлопали, глаза выкатывались из орбит…
– Что с тобой, Наденька?! – Софья Тихоновна присела на корточки и потрясла подругу за плечо.
– Там… там… – Звуки едва доносились из проваленного, лишенного зубного протеза рта, натруженные пальцы в узловатых наростах тряслись и показывали за плечо. – Там – Клава! – выкрикнула наконец соседка, вздрогнула и обхватила себя руками за туловище.
Софья Тихоновна тоже не удержалась на корточках, плюхнулась рядом с подругой и, буквально чувствуя, как шевелятся на черепе легкие прозрачные кудряшки, шепнула:
– Где?
– Там! – выкрикнула Надежда Прохоровна. – В коридоре!
– Христос с тобой, – отпрянула не веря Софа.
– Иди смотри!
Софья Тихоновна встала на корточки, подползла к двери и выглянула в коридор.
Темно и пусто.
Раннее розово-сизое утро, день обещает быть безоблачным, но солнце еще дремлет где-то под легким покрывалом утренних облаков.
Софья Тихоновна крадучись выбралась дальше. Проползла вдоль длинного дубового шкафа, случайно задела плечом массивную скрипучую дверь, та испустила жуткий зубовно-скрежещущий звук, и Софья Тихоновна, взвизгнув, метнулась обратно в комнату.
Там снова подвывала Надежда Прохоровна. И безусловно, готовилась к обмороку, не исключено – впервые в жизни.
– Ты что?! – шикнула на нее Софа.
– А ты что?!
– Я шкаф задела!
Две перепуганные дамы пост-бальзаковского возраста сидели на полу, переругивались свистящим шепотом и комизма ситуации совсем не ощущали. Только холод под голыми ногами и скудно прикрытыми попами да легкий сквознячок.
Но обыденное объяснение происходящего – всего лишь шкаф, петли давно надо смазать, – понемногу выравнивало сбитое ужасом дыхание.
Софья Тихоновна встала на ноги, перекрестилась – Надежда Прохоровна суматошно повторила крестное знамение, но осталась сидеть в углу между стеной и дверью, таращась на соседку ослепшими от страха глазами, – и вышла в коридор.
Шагнула сразу в центр.
Прихожая большой квартиры тоже была немаленькой. Почти квадратная, заставленная по стенам старинными комодами, шкафами и тумбами; в противоположном от входа направлении рукавом отходит коридор к удобствам и кухне. В углу перед ответвлением высокое древнее зеркало с протертой до белесо-желтого цвета деревянной тумбой.
Это зеркало, надо сказать, Софья Тихоновна не любила. Оно искажало в серебристой мути фигуры и лица, издевательски искривляло ноги и в детстве казалось Софье узкой дверью в потусторонний мир. Особенно при недостатке освещения, особенно ночами…
В комнате шумно поднималась с пола Надежда Прохоровна.
Выглянула, свесившись, в дверной проем, мотнула головой: мол, что?
Софья Тихоновна пожала плечами и пошла навстречу потустороннему отражению. Свернула за угол. Заглянула в туалет и отсыревшую за промозглый сентябрь ванную. Вернулась.
Надежда Прохоровна захлопывала на ситцевой груди фланелевый халат, стоя возле двери в комнату Клавдии.
Стояла и не решалась ее толкнуть даже мизинцем.
Ноги у Софьи Тихоновны совершенно окоченели, мысль о том, что после подобных утренних приключений у дам обычно случается насморк, добавила решимости.
Софа храбро толкнула дверь в комнату покойной сестры и сказала громко, отчетливо, смело:
– Заперто.
До приезда из Перми троюродной внучки в эту комнату Софья Тихоновна заходила лишь однажды: когда работник похоронного бюро попросил выдать что-нибудь для обряжения покойной.
Потом здесь несколько дней провела Настенька, комната вновь обрела живую душу, но стол для чаепития с внучкой Софья Тихоновна все же накрывала только у себя. Уж больно много неотболевших воспоминаний хранили эти стены. Больно и много.
