— Ой, да загулял, загулял, парень молодой, молодой, молодой… — Грянул сзади них нестройный хор, и чей-то задиристо взвинченный дискант горько запечалился: — В красной рубашоночке, хорошенький такой…
В машине Климов изучил паспорт задержанного.
Фамилия: Филипцов.
Имя: Всеволод.
Отчество: Юрьевич.
Год рождения: тысяча девятьсот шестидесятый.
Уроженец города Минеральные Воды. Прописан в станице Суворовской Ставропольского края. Женат. Дети в паспорт не вписаны. Военнообязанный.
В кабинете Климов предложил ему сесть, спросил: не курит ли? и, услышав, что нет, не имеет такой привычки, одобрительно кивнул и позвонил Легостаевой.
— Нужна ваша помощь. Кажется, нашли.
— Ой! — задохнувшимся голосом ответила она и прошептала, что сейчас подъедет.
Парень сидел насупившись, всем видом показывая, что он сам себе хозяин.
Андрей, прислонившись к стене, ждал возможных указаний Климова.
— Садись, будешь писать.
Освободив место, Климов выбрался из-за стола и пошел за понятыми. На улице уже стемнело, люди возвращались с работы, спешили домой, и никто не хотел «отвлекаться на пустяки». Наконец ему удалось уговорить двух девушек, имевших при себе студенческие билеты, поприсутствовать на процедуре опознания. Для пущей убедительности он показал им свое удостоверение.
Поднимаясь по лестнице, объяснил им роль, которую они будут играть: сидеть, молчать и ни во что не вмешиваться.
Девушки зарделись.
Кажется, теперь они не чувствовали себя дурочками, над которыми решили подшутить.
Косо глянув на Климова, пропускавшего студенток в кабинет, Червонец неприязненно спросил:
— За что забарыбилн, а?
Пришлось ответить.
— Может, ты не Филипцов, а Легостаев. Надо бы удостовериться.
— Чего-о?
Взгляд Червонца ошалело-зло переметнулся на Гульнова.
— Тюльку гоните! Решили в «крытую» упечь? Небось, концы не вяжутся опять?
Эта его манера изъясняться с помощью жаргона, лучше всякой анкеты говорила о том, что он уже успел «повкалывать на дядю», побывал в тюрьме.
Климову была понятна такая нервозность. Нет ничего страшнее неизвестности.
— Может быть, сразу сознаешься? — взял он один из пустующих стульев и сел возле стола, упираясь в крышку локтем. — В жизни всякое бывает. Мать простит…
— Какая еще мать? — скривился-дернулся Червонец.
— А такая… Легостаева Елена Константиновна.
Червонец коротко ругнулся.
— Да вы что, в натуре, охренели?
Андрей постучал по столу, и тот понял. Оглянулся на притихших девушек, раскинул руки.
— Извиняюсь.
Он изобразил нечто вроде книксена на стуле и подмигнул одной из них. Та опустила глаза, а другая, с ярко нарумяненными скулами, презрительно скривила губы, дескать, получил? Вот и сиди, сморкайся.
У того аж зубы скрипнули. Я, мол, тебя, курва… Но смолчал.
Пока дожидались Легостаеву, Климов попытался дозвониться Озадовскому, но телефон молчал. И это было непонятно. Такой пунктуальный старик, договорились на восемнадцать тридцать, сейчас уже четверть восьмого…
Убедившись, что, кроме длинных гудков, он больше ничего не услышит, опустил трубку и вышел в коридор. Ему хотелось поговорить с Легостаевой наедине.
Как только она поднялась по лестнице, пожал протянутую узкую ладонь и взял ее под локоть.
— Даже если это Игорь и вы его узнаете, а он начнет отказываться, мало ли по какой причине, постарайтесь не сорваться, не вымаливать признания угрозами…
— Да, да.
— Ни в коем случае.
— Я понимаю.
— Мы его не выпустим из виду.
— Хорошо.
Она смотрела на Климова, как бы спеша проникнуть взглядом в кабинет, и он, пропуская ее в дверь, подумал, что если задержанный окажется ее сыном, он вздохнет свободно.
Сделав несколько коротких, неуверенно-робких шагов по направлению к парню, Легостаева остановилась и стала рассматривать его с той простодушной и вместе с тем серьезной внимательностью, которая и смущает, и обезоруживает одновременно.
Что творилось у нее в душе, можно было лишь догадываться.
Девушки вытянули шеи, у Червонца посерели губы.
Момент был чрезвычайно волнующим, поэтому неудивительно, что когда Легостаева заговорила, голос ее задрожал.
— Мне очень жаль… — в глазах ее изменчиво-неуловимо промелькнуло внутреннее колебание, — по-видимому, я ошиблась… То есть… как бы это вам сказать… Одежда та, но вот лицо… Это не Игорь.
Голос прозвучал убито, на одной, почти неслышной, ноте.
Она повернулась к Климову и, стоило ему встретиться с ней взглядом, как оглушающая тоска и горечь одиночества сквозящим холодом коснулись его сердца. Было ясно, что ее представление о возможностях уголовного розыска сильно преувеличено.
Червонец с лихой радостью вскочил со стула.
— Все?
Девушки зашевелились.
— Мы свободны?
Климов покачал головой и кивнул в сторону Андрея. Одну минуточку, подпишем протокол.
Легостаева поискала глазами незанятый стул и как-то по- старушечьи кротко опустилась на него. Филипцов Всеволод Юрьевич, он же Червонец, глянул на нее с презрительным сочувствием и подмигнул Климову, мол, понимаю: у старухи не все дома. Тараканы в башке завелись.
И его можно понять, он крепко перетрусил. А вот из-за чего? Допустим, обозналась Легостаева, сочла его за сына, ну и что? Это заблуждение легко было рассеять, стоило копнуть поглубже, да и все. По крайней мере, у него есть дети, мать с отцом, жена… Всегда бы доказали, кто есть кто.
Климов глянул на торопливо расписавшегося в протоколе Червонца и, чутьем угадывая страстное желание скорее вырваться на волю, придержал того у двери.
— Давно из-за колючки?
— А вам-то что? — закобенился тот. — Что вы мне под шкуру лезете?
— Ну что ж, — скучным голосом негромко сказал Климов. — Перенесем свидание на понедельник. А пятницу, субботу, воскресенье, — он последовательно, один за другим, загнул на руке три пальца и показал их Червонцу, — ты проведешь в КПЗ. Посидишь, подумаешь, как нужно разговаривать со старшими. А заодно напишешь, где и как провел эту неделю. Кстати, у кого ты здесь остановился?
Поежившись от перспективы, показанной ему на пальцах, Червонец хмыкнул:
— Это вы умеете.
И хотя замечание было сделано как бы с издевкой, лицо его приняло извиняющееся выражение.
— Умеем, — с неодобрением в голосе отозвался Гульнов и встал из-за стола. — Елена Константиновна, распишитесь.
Климов подтолкнул Червонца к свободному стулу: посиди, остынь, подумай, и подошел к Легостаевой.
— Вот видите, нет никаких надежд, — сожалеюще разводя руки, сказал он в свое оправдание, и ему показалось, что он смалодушничал. Еще и не искал толком, а уже: «Нет никаких надежд». Ему стало стыдно и он, вместо того, чтобы утешить ее, стал буровить что-то об особенностях розыска пропавших без вести, о том, что за любой случайностью кроется закономерность, но она подняла свои померкло- грустные глаза и дотронулась до него так, точно он был музейным экспонатом, хрупкой статуэткой из императорской гостиной династии Цин.
— Я думаю, что вы его найдете.
Улыбка вышла жалкой, неуверенной.
— Все-таки одежду я узнала.
Климову стало не по себе. Вот уж чего ему не хотелось, так это усложнять ситуацию, и он махнул рукой.
— Гадать не будем. До свиданья.
Проводив ее до двери, он повернулся к Червонцу.
— Ну, давно освободился?
— Пятого…
— Чего?
— …июля.
— И за что сидел?
— За хулиганку.
Червонец сцепил пальцы и в упор посмотрел на Климова, точно с каждой резкой фразой утверждаясь в собственных глазах.
Не давал ему времени для передышки и тем самым отгоняя от себя сомнения в целесообразности дотошного расспроса, Климов через полчаса узнал, что приехал Червонец в их город «разжиться капустой», — получить должок с Витяхи Пустовойта и, по возможности, найти не пыльную, но денежную работенку. Остановился у двоюродной сестры своей матери, Гарпенко Анны Наумовны.
— Почему не прописался?
— А кому я нужен?
Неразмыкаемо сжатые пальцы его зашевелились, хрустнули.
— В порту не хватает рабочих, — подсказал Гульнов и присел на краешек стола. — Заработок есть.
— Ага, — ухмыльнулся Червонец, — заработаешь. Две пригоршни мозолей.
— На кладбище лучше?
— Башляют будь-будь.
— И что же ты там делаешь? Ямы копаешь?
— Ну, да! Я не совок, мастер по камню, — с неизъяснимо сладостной обидой в голосе сказал Червонец. — Орнамент, шрифт, портрет — все, что хотите.
Климов удивленно поднял бровь: довольно любопытно.
— Пустовойт пристроил? Чтоб должок не отдавать?
Червонец не ответил. По-видимому, в нем еще не улеглась гордыня. Да оно и понятно: нет ничего унизительнее расхваливать самого себя, но скольким людям в жизни приходится это делать! И ведь не раз, не два, а по семь раз на дню!
