Климов вспомнил, что давно обещал жене увеличить ее маленький портрет, где она снята девятнадцатилетней, и дал себе слово, как только чуть освободится, выполнить обещанное. Власть над самим собой — единственная власть, которой стоит поклоняться.
Порассуждав таким образом, он облегченно вздохнул, словно нашел в себе силы сделать то, к чему давно стремился, и стал прикидывать, как лучше повести разговор с Червонцем. Можно вообще ничего не объяснять, потребовать признания, и все. Сделать вид, что имеет доказательства, а посему ломать комедию не стоит. Никакой ты не Севка и тем паче не Червонец, а самый настоящий Игорь. Игорь Легостаев. И давай без дураков. Сейчас поедем и обрадуем убитую горем мать. А начнет темнить, можно вовсе ничего не говорить и ничего не объяснять, а посадить в предвариловку и дать бумагу. Пусть сидит и думает, за что его забрали. И сочиняет биографию. И отвечать на все его вопросы лишь одно: сам знаешь. Однако вряд ли такая линия дознания оправдает себя. Трое суток истечет, он отмолчится, а ты потом моргай глазами перед прокурором. Подозрение еще не доказательство. И самое обидное, что у них нет отпечатков пальцев Легостаева. С детства, с детства надо брать всех на учет! Тогда и детишек воровать не будут, да и вообще… многие вопросы снимутся с повестки дня. А Червонец может быть обыкновенным гастролером, щипачом или домушником.
Увидев приближавшегося Гульнова, который всегда сутулился за рулем их «жигуленка», Климов стал на поребрик и, как только передняя дверка оказалась под рукой, почти на ходу сел в машину.
— На кладбище.
— За Пустовойтом?
— За Севкой.
— Тогда лучше к нему домой.
— Уже и адрес знаешь?
— Знаю, — с легким самодовольством в голосе притормозил у перекрестка Гульнов и посмотрел направо. — Так куда?
— На кладбище. Домой всегда успеем.
— Тогда вперед.
Надгробных дел мастеров они застали в тот момент, когда те тихо-мирно выпивали и закусывали. В тесной подсобке, на газетной подстилке чин чинарем возвышалась поллитровка в окружении железных кружек и стаканов, а сами мастера зажевывали выпитую водку хлебом с колбасой. Все культурненько, все пристойненько. Было их пятеро, настороженно, с вызовом воззрившихся на неожиданных гостей. Кто тут из них свой, кто приблудный, Климов не знал, но Червонца выделил из дружного застолья мигом. Он сидел к нему бочком в своей бурачной кепке и наброшенной на плечи куртке болотного цвета. Худощавый, с угрюмым лицом и цепким взглядом.
— Какие люди, — приподнялся с деревянного чурбака широколицый крепыш в прожженной телогрейке, и уже по одному тому, как он без слов, одним лишь вялым жестом попросил дружков освободить местечко для вошедших, было ясно, кто тут хозяин.
— Ишь ты, — удивился Климов про себя, — знает в лицо, а я вот тебя первый раз вижу.
— Виктор? — он в упор посмотрел на поднявшегося в полный рост здоровяка, и тот недовольно осклабился:
— Ну?
— Пустовойт?
— А то кто же…
Климову показалось, что каждый, кто сидел за столом, сбитым из пустых водочных ящиков, уже приготовился не только к длительному туру препирательств, но и к банальному «сматыванию удочек». Надо заметить, что больше всех занервничал Червонец. И без того тонкие его губы вытянулись в нитку. Посерели. Не спуская с него глаз, Климов поманил к себе Пустовойта, и, когда тот, переступив через чурбак, приготовился слушать, весело спросил: — Что же ты меня с новеньким-то не знакомишь? Кто такой? Откуда? Как зовут?
— Ну, вы даете! — зябко пошевелил плечами Пустовойт и повернулся к столу. — Видали, как надо работать? Уже накололи.
Чувствуя на себе взгляд Климова, парень в бурачной кепке поднялся и упер руки в боки. Наброшенная на плечи куртка придала ему вид нахохленного ястреба.
— Паспорт при себе? — официально спросил Климов и повернулся к выходу. — Поехали знакомиться.
Тот покорно шагнул следом.
Климов не мог сказать, от чего зависит удача, но думал, что зависит она прежде всего от веры в нее. Безмолвствуй, но помни, как учил один хороший китайский философ.
— Ой, да загулял, загулял, загулял, парень молодой, молодой, молодой… — грянул сзади них нестройный хор, и чей-то задиристо-взвинченный дискант горько запечалился:
— В красной рубашоночке, хорошенький такой…
В машине Климов изучил паспорт задержанного.
Фамилия: Филипцов.
Имя: Всеволод.
Отчество: Юрьевич.
Год рождения: тысяча девятьсот шестидесятый.
Уроженец города Минеральные Воды. Прописан в станице Суворовской Ставропольского края. Женат. Дети в паспорт не вписаны. Военнообязанный.
В кабинете Климов предложил ему сесть, спросил: не курит ли? Услышав, что нет, не имеет такой привычки, одобрительно кивнул и позвонил Легостаевой.
Нужна ваша помощь. Кажется, нашли.
— Ой! — задохнувшимся голосом ответила она и сказала, что сейчас подъедет.
Парень сидел насупившись, всем видом показывая, что он сам себе хозяин.
Андрей, прислонившись к стене, ждал возможных приказаний Климова.
— Садись, будешь писать.
Он освободил ему место за своим столом, а сам пошел за понятыми, оставив в кабинете Гульнова. На улице уже стемнело, люди возвращались с работы, и никто не хотел «отвлекаться на пустяки». Наконец ему удалось упросить-уговорить двух девушек, имевших при себе студенческие билеты, поприсутствовать на процедуре опознания. Для пущей убедительности он показал им свое удостоверение. Это произвело впечатление, и они согласились.
Поднимаясь по лестнице, он объяснил им их правовую роль.
Девушки зарделись.
Кажется, теперь они не чувствовали себя дурочками, над которыми решили подшутить.
Косо глянув на Климова, пропускавшего в кабинет студенток, Червонец неприязненно спросил:
— За что вы меня забарыбили?
Поскольку вопрос адресовался непосредственно Климову, ему и пришлось на него отвечать.
— Может, ты не Филипцов, а Легостаев. Надо бы удостовериться.
— Чего?
Взгляд Червонца переметнулся на Гульнова.
— Тюрьку гоните! Решили в «крытую» упечь? Небось концы не вяжутся?
Эта его манера изъясняться с помощью жаргона лучше всякой анкеты говорила о том, что он уже успел «повкалывать на дядю», побывал в зоне.
Климову была понятна такая нервозность. Нет ничего сильнее страха перед неизвестностью.
— Может быть, сразу сознаешься? — взял он один из пустующих стульев и сел возле стола, упираясь в него локтем. — В жизни всякое бывает. Мать простит…
— Какая мать?
Червонец так и дернулся на своем месте.
— Легостаева Елена Константиновна.
Климов внимательно следил за реакцией задержанного. Выдаст себя или нет?
Тот ругнулся.
— Вы что, охренели? Да какой я Легостаев?
Андрей постучал по столу.
Тот понял. Оглянулся на притихших девушек. Раскинул руки.
— Извиняюсь.
Он изобразил нечто вроде книксена на стуле и подмигнул одной из них. Та опустила глаза, а другая, с ярко нарумяненными скулами, презрительно скривила губы. Дескать, получил? Вот и сиди, сморкайся.
У того аж зубы скрипнули. Я, мол, тебя, курва… Но смолчал.
Пока дожидались Легостаеву, Климов еще раз попытался дозвониться Озадовскому, но телефон молчал. И это было непонятно. Такой пунктуальный старик, договорились на восемнадцать тридцать, а сейчас уже четверть восьмого… Где его нелегкая носит?
Убедившись, что, кроме длинных гудков, он больше ничего не услышит, опустил трубку и вышел в коридор. Ему хотелось поговорить с Легостаевой наедине, и, как только она поднялась по лестнице, пошел ей навстречу.
— Добрый вечер, Елена Константиновна.
Глаза ее возбужденно заблестели.
— Спасибо вам, Юрий Васильевич. Он пожал протянутую узкую ладонь и взял ее под локоть.
— Пока не за что.
— Я так волнуюсь…
— Ничего. Все будет хорошо. — Он изо всех сил старался быть тактичным и официально-сдержанным. — Даже если это Игорь и вы его узнаете, а он начнет отказываться, мало ли по какой причине, постарайтесь не сорваться, не вымаливать признания угрозами…
— Да, да…
— Ни в коем случае.
— Я понимаю.
— Лучше все свои сомнения вы мне потом…
— Да, да…
— Все выскажете, но потом. А мы не выпустим его из виду.
— Хорошо.
Теперь она смотрела мимо Климова, как бы спеша проникнуть взглядом в его кабинет, и он, пропуская ее в дверь, подумал, что, если задержанный окажется ее сыном, картина розыска приобретет черты законченности. Останется найти вещи из квартиры Озадовского, и все.
Войдя в кабинет, Легостаева сделала несколько неуверенно-робких шагов по направлению к парню и остановилась, разглядывая его с той простодушной и вместе с тем серьезной внимательностью, которая и смущает, и обезоруживает одновременно.
