Она все ходила в кухню, собирала потихоньку на стол. Речь ее лилась спокойно, доносилась до Бурова будто бы издалека. Он сидел, время от времени обводя комнату отсутствующим взглядом, останавливался на секунду то на одной, то на другой из многочисленных фотографий, развешанных на стенах, узнавал себя в мальчишке с большой кепкой, стоявшем как-то боком рядом с красивой женщиной — его матерью, брата Николая в военной форме.
Потом он встал, прошелся по комнате, стараясь поближе разглядеть фотографии. Они словно воскрешали его прошлое, напоминали о каких-то совсем забытых моментах его жизни, настолько далекой жизни, что сейчас она казалась нереальной.
Вот хотя бы этот снимок, где он с братом и отец, гордо выпятивший грудь, улыбающийся. Из дальних закоулков памяти выплыло воспоминание о том, как приехал отец с военных сборов. Понавез подарков. Бурову привез вот эту большую козырькастую кепку с шишечкой на макушке. И много всяких вкусных гостинцев. Отец Васьки Павлова и сфотографировал их тогда своим «фотокором». У него, у единственного в деревне, был фотоаппарат.
На большом черном комоде, покрытом кружевной салфеткой, тоже стояли фотографии в маленьких деревянных рамках его и брата Николая — в черных, траурных. Тикал будильник, маленький, изящный, совсем не такой, как был у них до войны. Внимание Бурова привлекла пачка бумаг, лежавшая на комоде. Сверху лежала Почетная грамота сельсовета и райисполкома Бурову Тимофею Васильевичу за спасение колхозного имущества… «Грехи перед властями замаливал», — подумал неприязненно Буров.
Грамот было много. Буров читал и читал их, беря одну за другой, как вдруг до боли знакомое лицо мелькнуло в пачке бумаг. Что это? Ошибка? Трясущимися руками Буров вытащил из пачки тоненький журнал с портретом веснушчатого, с озорными глазами, курносого мальчишки на обложке. Нет никаких сомнений. Это был журнал «Нойе Берлинер иллюстрирте» за май месяц 1964 года. На третьей странице журнала, он это хорошо помнил и будет помнить всю жизнь, было помещено фото, на котором улыбающийся Буров садился в новый «ситроэн». И подпись: «Французские монополисты не брезгуют услугами бывших власовцев». Это был неприятный момент в жизни Бурова. Какой-то прохвост разнюхал кое-что из его биографии, напечатал в «Юманите», «НБИ» перепечатал. Пришлось долго потом улаживать скандал, писать опровержение. И вот здесь…
Трясущимися руками Буров раскрыл журнал. Фотография исчезла. Было видно, что аккуратно вырезана из журнала. «Значит, знают… Не мать, отец. Отец. И скрывает от нее. Боится, что это ее убьет. Убьет мать… Убьет известие, что ее сын жив». Подавленный, Буров сел, не зная, что делать. Потом услышал, как стукнула калитка, и посмотрел в окно. По тропинке к дому шел кряжистый старик, неся буханку хлеба под мышкой. Отец почти не изменился за эти долгие годы. На Бурова нашла какая-то апатия, он сидел равнодушно и слушал, как отец долго вытирал ноги на крыльце, потом открыл дверь в комнату и охнул глухо, увидев Бурова. Отец хотел что-то сказать, но только нечленораздельный стон вырвался у него из груди. Он прислонился к косяку и закрыл глаза. Бурову показалось, что отец теряет сознание. Но руки его жили. Огромные кисти сошлись на груди, сцепились и хрустнули корявые, темные пальцы. Через мгновение отец справился с собой, вздохнул шумно, словно набрал полные легкие воздуха, открыл глаза и шагнул в комнату.
Мать вышла из кухни. Сказала:
— У нас, отец, гость… Автобус у него застрял у Старого гумна. Вот ироды, никак дорогу починить не могут.
Буров проговорил тихо:
— Да вот зашел молочка попить… Но пора уже.
Посмотрел в глаза отцу. Они были совсем белые,
ненавидящие, недобрые. Буров увидел, как на скулах у отца ходят желваки, как бросил он быстрый взгляд на мать, словно хотел убедиться, знает ли она… Не сказал — выдавил:
— Здравствуйте, — и вышел на кухню.
Буров вскочил, чувствуя слабость в ногах. Сказал:
— Спасибо за молоко. Пойду я…
— Что же ты, милок, от обеда-то бежишь? — удивилась мать. — Калявочку бы со стариком распили. Я вон все приготовила…
Отец появился в дверях кухни, большой, кряжистый.
— Не неволь, мать, — сказал он твердо. — У гостя своя дорога.
— Так ведь автобус-то… — начала было мать, но отец, ласково взяв ее за плечо, придержал, словно боялся, что она подойдет близко к Бурову, и повторил:
— Своя дорога у гостя, не неволь.
Буров увидел, что в глазах у него уже не было ненависти, только презрение.
Буров понял, что он вычеркнут здесь из списков живых. Вычеркнут из сердца. Что он не нужен никому и никогда не будет нужен. А они ему нужны. Он вдруг понял это. Они ему необходимы. Он столько времени жил без них. А прожить всю жизнь не сможет. Без живых или мертвых, без памяти о них он не сможет. Человек не может без прошлого… Это тень, а не человек. Это противоестественно — без прошлого. Без роду, без племени…
Буров медленно шел по дороге, не глядя под ноги, ступал машинально, не сознавая, куда и зачем он идет. Ему вдруг представилось, что он долгие годы играл в какой-то большой пьесе среди ярких, красивых декораций, в толпе актеров и статистов. Но вот спектакль кончился. Рабочие сцены унесли бутафорию, костюмеры забрали его костюм. Разошлись актеры. И только он один остался на большой сцене, совсем голый и незащищенный. Один, которому некуда было идти. Человек, отказавшийся от своего прошлого и потерявший будущее.
— Эй, дядя! — вдруг крикнули у Бурова прямо над ухом. — Ты что ходишь, будто неприкаянный?
Буров вздрогнул. Две молодые женщины подхватили его под руки и улыбались, глядя на его испуганное лицо. Они были нарядно одеты, с разрумяненными лицами. Чувствовалось, что женщины где-то гуляли и только что выскочили из-за стола.
— С похмелья, что ли? — смеясь, спросила одна, заглядывая Бурову в глаза и слегка прижимаясь к нему. Глаза у нее были черные, быстрые, чуточку плутоватые. — Пойдем опохмеляться. Мы тебя, дядя, быстро вылечим. Гляди, Верка, у нас на свадьбе мужиков не хватает, а по улице вон какие гладенькие женишки выгуливаются!
Верка засмеялась громко.
— Пойдем, миленький, на свадьбе попляшем, — потянула она Бурова за рукав.
Они стояли напротив красивого, из белого кирпича сложенного дома. Из открытых окон неслась веселая музыка, нестройный гул голосов. Калитка в сад была распахнута.
— Нет, что вы, девушки, я не могу… — Буров попытался высвободиться, но женщины держали его крепко. — Мне уезжать нужно. И притом срочно.
— Не выйдет, — с пьяным упрямством сказала Вера. — Нам танцевать не с кем, а вы тут без дела разгуливаете. Да если хотите знать, сейчас вы и не уедете никуда! Хоть лопните. По расписанию ни одного автобуса нет. Вы небось дачу ищете? Так мы вам такую найдем, что закачаетесь! И хозяйка молодая, одинокая.
Они снова захохотали и потащили Бурова к калитке.
— Девушки, да ведь я серьезно не могу, — упрямился Буров. — И танцевать я не умею. Как же так можно, взять и вести человека насильно? Я же все равно буду вынужден уйти!
Но женщины только смеялись и тащили Бурова к крыльцу.
— Да не укусим мы тебя… Выпьешь стопочку, посидишь рядком. И на автобус проводим…
Буров почувствовал, что ему сейчас не вырваться. «Ну и попался, — думал он. — Сейчас пить заставят. Выпью рюмку, извинюсь и уйду. Скорее, скорее. Прочь… Только бы никто не узнал. Да они там все пьяные…»
Дверь из сеней в комнату была открыта. Буров остановился.
— Передохнуть хоть дайте, — сказал подругам. А сам с тревогой посмотрел в комнату.
За огромным столом сидели гости — в основном все молодежь. Чувствовалось, что сидят уже давно, некоторые стулья были пусты.
— Женишка поймали! — крикнула Вера, когда они вошли в комнату. — Чарочку товарищу дачнику!
В комнате поднялся галдеж.
— Штрафной ему, штрафной!
— За вновь прибывших! — провозгласил кто-то.
Высокий краснолицый парень подскочил к Бурову со
стаканом и с большим графином э руках. Буров не разглядел жениха. Невеста приковала все его внимание. Было ей года двадцать два, не больше. Тоненькая, нежная, она приветливо смотрела на Бурова большими улыбчивыми глазами. Фата лежала на красиво уложенных русых волосах. Лоб у нее был большой, чистый, совсем не женский. Такой лоб мог быть у дочери Василия Павлова…
