– Smoking или нет? – подлетел к Николаю верткий официант, тоже определив в нем русского с первого взгляда, несмотря на все его западные шмотки.
– Курю, – сказал Николай, и официант посадил его за столик в секцию для курящих, хотя деление было, прямо скажем, условное – за соседним «некурящим» столиком сидела семья с детьми. Николай заказал солянку, шашлык и пиво и спросил у официанта как бы между прочим:
– Натан будет сегодня, не знаешь?
Официант посмотрел на него с оторопью:
– Какой Натан?
– Ладно, извини, я спутал…
Солянка действительно оказалась классной, Николай даже не подозревал, что он так соскучился по настоящей русской еде. Но он приехал сюда не ради солянок и не для того, чтобы смотреть, как евреи, выбрасывая ноги, танцуют «семь сорок» под оглушительную музыку. Он вышел в тамбур-вестибюль, подошел к окну раздевалки и в упор спросил у фиксатого:
– Где зэчил, кореш?
Тот посмотрел на него долгим взглядом, потом сказал:
– Игарка. А ты?
– Коми и Мангышлак. Два срока.
– А тут на гастролях? Или совсем? – Фиксатый протянул ему пачку «Мальборо».
– Кореша ищу, – уклончиво сказал Николай, беря сигарету. – Может, знаешь его? Натан…
– Кто? Кто? – Фиксатый вдруг закашлялся.
– Натан, – повторил Николай. – Он говорил, что тут кантуется. На солянку меня приглашал. Может, свистнешь его? У меня к нему дело.
– Гм… – откашлялся фиксатый. – А как сказать? Кто спрашивает?
– Просто скажи: из Москвы, знакомый. Пусть ему сюрприз будет. Лады?
Фиксатый кивнул, и Николай, довольный своей удачей, вернулся в зал. Там оркестрик уже гремел «Москву златоглавую». А в раздевалке фиксатый порылся в картонном ящике под стойкой и извлек из-под нард и порножурналов пожелтевшую газетку «North Shore News». На ее первой странице было фото Николая Уманского. Фиксатый снял телефонную трубку и набрал номер.
В спешащем в аэропорт «бьюике» 35-летний рыжий бородач снял трубку зазвеневшего радиотелефона.
– Что? – сказал он изумленно. – Иди ты! Сам пришел и Натана спрашивает? Скажи ему, что как раз сейчас он прилетает из командировки. – И сам рассмеялся своей шутке. – Да, да, пусть сидит и ждет!
И, положив трубку, радостно стукнул рукой по рулю:
– Бинго! Очко!…
В 15.20 он вышел из прокуренного самолета «Аэрофлота» и в потоке пассажиров оказался в зале таможенного контроля. Кроме куртки и небольшой спортивной сумки, у него ничего не было. Он предъявил таможеннику эту сумку, декларацию с прочерками «не болел… не имею…» и паспорт с туристской визой.
– Thank you, Mister Konkin. Welcome to America!
Он шагнул из таможенного зала к двери в Америку, и эти двери автоматически распахнулись. За дверью стояла толпа людей, они держали над головами таблички с надписями: «Маня, я здесь!», «Горин, с приездом!» и т.п. Не успел он сделать и двух шагов, как рыжий бородач, державший над головой табличку «Конкин», торопливо шагнул ему навстречу.
Тем временем в «Садко» фиксатый гардеробщик подошел к столику Николая и сказал:
– Тебе повезло, кореш. Он скоро будет.
– Спасибо. Пива выпьешь со мной?
– Пива можно, – охотно согласился фиксатый и сел.
* * *
Миновав дорожные развязки, они выскочили на гудящее от машин шоссе. Мелькали гигантские рекламные стенды – «Toyota», «SONY», «Finlandia». Потом вдали, поверх деревьев и крыш, Конкин увидел знакомые по кино очертания американских небоскребов. Но рыжий бородач свернул под указатель «Brooklyn-Queens Express Way» и поехал на юг от этих небоскребов.
Конкин вопросительно взглянул на него, но смолчал. А тот, поймав этот взгляд, сам объяснил:
– Дело есть в Бруклине. Срочное. До главной работы. Тебе лишний кусок не помешает? Зелеными! Заодно Брайтон посмотришь…
– Два, – сказал Конкин.
– Что «два»? – не понял водитель.
– Мне в Москве сказали – два куска.
– Это за главную работу. За завтра. А сегодня – так, левая халтура.
– Мокрая?
– Ну, само собой!
– Два куска.
Все-таки они выпили и водки. Причем фиксатый Борис сам притащил из кухни запотевший графинчик «Абсолюта» и закусь – соленую капусту, холодец и салат «оливье». После второй рюмки они выявили общих московских знакомых, а после третьей обнаружилось, что и судьбы их схожи – в 1952 году, во время последней волны сталинских арестов, родителей Бориса арестовали, а его, трехлетнего, отправили в детдом для детей «врагов народа». Там ему дали новое имя и фамилию, и он уже никогда не видел своих предков, а стал уличным «щипачом». Правда, на этом сходство их судеб кончалось, потому что в 1979-м, перед концом своего срока, Борис прямо в лагере получил от «кума» ультиматум: или в эмиграцию по еврейской визе, или новый срок. Так он оказался в Америке.
– Аж в 79-м?! – восхитился Николай. – Повезло тебе, бля! Подфартило! Я в 79-м, знаешь, где был! А ты тут! Это ж офуительная страна! Давай за Америку!
– О чем ты говоришь! Рай! – чокнулся с ним Борис. – А люди какие? Добрее американцев в мире нет!
– Доверчивые они только, – сказал Николай, залпом опрокинув свою рюмку.
– Мудаки потому что, – подтвердил Борис и, увидев зовущие знаки официанта, добавил: – Извини, мне надо гардероб проверить.
Он вернулся через минуту и, перекрывая музыку оркестра, сказал Николаю:
– Этот столик на вечер заказан. Может, выйдем на воздух, подышим?
– А как же Натан? – тут же протрезвел Николай.
– А он подойдет, никуда не денется. Пока он будет свою солянку есть, мы голову у моря проветрим. А то я тут уже офиздинел от этих фрейлихсов! – И, не дожидаясь ответа, приказал официанту: – Стасик, спрячь наш графинчик, мы минут через двадцать вернемся.
Но когда они перешли высокий прибрежный прогулочный настил-виадук и зашагали по песку к черной воде, Борис вдруг вспомнил, что забыл оставить официантам ключ от раздевалки.
– Подожди меня тут, не уходи! Я живо туда и назад – две минуты!
Что-то не понравилось Николаю в его голосе, но, пока он думал, Борис уже исчез в вечерней серости под стояками деревянного настила. Николай, стараясь не черпать обувью песок, подошел к океану, йодный запах и серые волны, которые хлопались о берег рядом с его ногами, напомнили ему Бостонский залив и мягкие теплые губы Лэсли. «Ай вона мэйк лав ту ю, кэн ай?» – сказала она тогда в машине и сама поцеловала его прямо в губы, да так, что он поплыл от этого поцелуя в совершенно другую жизнь – семейную, тихую, безоблачную жизнь с дневными детскими играми и ночными страстями взахлеб. И так близка теперь эта жизнь, так доступна, возможна…
Шаги по песку заставили его обернуться. В темноте он неясно различал приближающуюся фигуру – Борис или Натан? Нет, и тот, и другой пониже ростом. Но чем ближе фигура, тем знакомей. И вдруг…
– Конкин? – спросил он враз охрипшим голосом.
– Колюн? Это ты, что ли? – отозвался Конкин.
– Е-мое. Так это они тебя на меня зарядили?
– Похоже, Коля.
– Ну, бляди!
– Стой, где стоишь!
– Ты что, сдурел? Конкин!
– Работа есть работа, Колюн.
– Но мы ж с тобой… – Николай сунул руку под пиджак, за пояс.
Негромкий выстрел совпал с ударом волны о песок и осек реплику и жест. Конкин стрелял с бедра, но попал точно в голову. Николай упал затылком в воду, холодная волна затемнилась его кровью. Конкин нагнулся, вытащил из-за пояса Николая «кольт», а из кармана кошелек и снял с его руки часы.
– Потерял ты тут форму, Коля, – сказал он покойнику.
Через двадцать минут в «Садко» он ел солянку и не спеша допивал «Абсолют» из того самого графинчика, который не допили фиксатый Борис и Николай Уманский.
Рядом, на пятачке перед крохотной сценой, эмигранты отплясывали «Ой, Одесса, жемчужина у моря!».
Он посмотрел на них спокойными трезвыми глазами. Да он и не имел права пьянеть. Завтра его ждала работа.
Ты немец, венгр? (англ.)
Ты великолепный! Ты самый лучший! У меня не было секса уже четыре года! Мой муж не прикасается ко мне. О Боже! Ты Бог! Ты божественный! (англ)
Я пойду с тобой! Я дам тебе все, что имею! Я богата! Ты возьмешь меня с собой? (англ)
Спасибо! Возьми меня с собой! Умоляю! У меня дом в Аризоне. Возьми меня отсюда или убей! Я не могу тут! (англ.)
Приятно, чисто и совершенно (англ.)
Боже, спаси его! Спаси его! Я все сделаю, только спаси! (англ.)
Что не так? (англ.)
Мистер, вы едете? (англ.)
Золотой мандарин (англ.).
Кто-то спрашивал тебя вчера. Но теперь их уже нет. Мне это не нравится, Ник. Они приходят второй раз. Они охотятся за тобой? (англ.)
