— В животе картонной лошадки…
Лже-Арман страшно побледнел и закусил губу. Он явно испугался. Этьен Кастель продолжал:
— Картонная лошадка принадлежала сыну Жанны Фортье, маленькому Жоржу, а подарил ее ему сам Жак Гаро.
— Ну прямо как в романе!… Звучит настолько неправдоподобно, что позвольте усомниться.
— Вот письмо… — произнес Этьен, доставая его из кармана. — Хотите, прочитаю?
Жак Гаро вдруг вскочил.
— Но мне-то какое до всего этого дело, господин Кастель? — хрипло спросил он.
— Сейчас узнаете, — ответил художник, положив на стол лист гербовой бумаги.
Миллионер уставился на него с изумлением — отнюдь уже не наигранным.
— Что это? — спросил он.
— Сами видите: гербовая бумага.
— Вижу, конечно, но что-то ничего не понимаю.
— Скоро поймете. Прежде всего нам следует решить денежный вопрос.
— Денежный вопрос?
— Да. Если вложить в предприятие сто девяносто тысяч франков и не получать с них прибыли в течение двадцати одного года, то какая сумма набежит?
Лже-Арман молчал.
— Капитал утроится, и даже более того… — заметил Рауль Дюшмэн.
— Цифру лучше округлить, чтобы не мучиться с подсчетами. Сударь, — продолжил Этьен, обращаясь к Полю Арману, — я пришел попросить вас передать мне в пользу Люсьена Лабру сумму в пятьсот тысяч франков, являющую собой вложенный в ваше предприятие капитал, прибыль от него и прибыль от прибыли, ибо сто девяносто тысяч франков, о которых идет речь, были украдены вами у его отца в 1861 году.
— Меня зовут Поль Арман, — вскричал несчастный злодей, обезумев от ужаса. — Вы изволите оскорблять меня!
— Вас зовут Жак Гаро, и вы подлец, — сказал художник.
— Чудовищная ложь, гнусная клевета!
— Вот свидетельство о смерти Поля Армана. Выпускник Школы искусств и ремесел в Шалоне скончался в женевской больнице. Полноте, Жак Гаро, пришло время платить по счетам. Правосудие с вами расквитается потом. А сейчас вы выложите мне пятьсот тысяч франков.
— Я оказался совсем безоружен! — запинаясь, проговорил разъяренный миллионер. — Ну что ж, значит, все кончено… и вместе со мной погибнет моя ни в чем не повинная дочь.
— Все зависит от вас, — заметил художник, — сначала расплатитесь… а потом посмотрим.
Жак Гаро, в душе которого мелькнул проблеск надежды, произнес:
— Но у меня нет здесь такой суммы…
— Увольте, сударь… Сегодня утром вы получили у своего банкира как раз пятьсот тысяч франков; эту сумму вы намерены были выплатить своему сообщнику, Овиду Соливо; вчера он был арестован. Уж поверьте… и сделайте это добровольно.
Лже-Арман открыл ящик стола и достал пять пачек.
— Здесь пятьсот тысяч франков… — сказал он.
— Хорошо, — произнес Этьен, раскладывая деньги по карманам. — А теперь возьмите ручку и напишите то, что я вам продиктую.
Бывший альфорвилльский мастер покорно приготовился писать.
Художник продиктовал:
— Я, Жак Гаро, в присутствии господина Этьена Кастеля и господина Рауля Дюшмэна признаюсь…
Жак Гаро замер, на лбу у него выступил пот.
— Вы хотите, чтобы я сознался во всем письменно… — произнес он, — но, имея на руках такое признание, вы сможете погубить мою дочь… Я не буду ничего писать.
Внезапно в кабинете появилась Мэри. Медленно, словно сомнамбула, она подошла к столу.
— Вы будете писать, папа, — молвила она; голос ее звучал так, будто доносился уже из могилы.
Жак Гаро рухнул перед дочерью на колени и, протягивая к ней руки, с трудом проговорил:
— Девочка моя… детка моя дорогая… Они хотят опозорить нас обоих.
Однако сопротивляться у него уже не было сил. И он сделал то, что велела дочь, — она словно окаменела, опершись рукой о стол. Художник принялся диктовать:
— …признаюсь в следующем:
В том, что прилагаемое к этому документу письмо я написал Жанне Фортье в сентябре 1861 года и подписано оно мною лично.
В том, что в тот же день я украл у господина Жюля Лабру, владельца завода в Альфорвилле, деньги в сумме свыше ста девяноста тысяч франков.
Жак снова замер.
— Нет… нет… — пробормотал он, протестующе выпрямляясь.
— Пишите, папа, — повторила Мэри, — иначе я сама напишу это за вас.
Несчастный, опустив голову, дописал продиктованное. Этьен Кастель продолжал:
— В том, что украл у своего хозяина, Жюля Лабру, не только деньги, но и чертежи его последнего изобретения; поджег завод и убил его самого.
В том, что покушение на жизнь Люси Фортье было совершено моим сообщником, Овидом Соливо, равно как и попытка убийства Жанны Фортье, которую я узнал в разносчице хлеба Лиз Перрен; за оба преступления я заплатил деньгами.
Жак Гаро дрожащей рукой выводил эти строки. Внезапно в кабинете распахнулась одна из дверей; из кладовой, где, как полагал Жак Гаро, лежал хладный труп, смертельно-бледная, с багровыми, словно потеки крови, пятнами на шее вышла Жанна Фортье и заявила:
— Пусть этот человек сознается еще и в том, что только что пытался задушить меня собственными руками!
Этьен с Раулем, увидев Жанну, вскрикнули от удивления, Мэри — от ужаса. А Жак словно окаменел. Пот крупными каплями выступил у него по всему лицу, мокрые пряди волос прилипли ко лбу. Мэри взяла его руку и вновь положила на лист бумаги.
— Пишите, папа, — приказала она.
Жак Гаро приписал еще две строчки.
— А теперь поставьте свою подпись.
Несчастный злодей подписал, Мэри взяла признание и, протянув его Жанне Фортье, сказала:
— Теперь вы будете полностью оправданы, сударыня.
Затем, повернувшись к отцу, добавила:
— Да простит вас Господь! И какое счастье, что я скоро умру!
И она вышла — так же медленно, как и появилась. Все молчали. Тишину нарушало лишь тяжелое дыхание миллионера — он сидел за столом, обхватив руками голову. Вдруг в расположенной рядом большой гостиной послышался топот — какие-то люди решительно шли по направлению к кабинету; двери распахнулись, и взорам присутствующих предстали Люси, Жорж Дарье и Люсьен Лабру, а за ними — следователь, начальник полиции и Овид Соливо в сопровождении жандармов.
— Мама… мама… — воскликнула Люси, бросаясь к Жанне.
Та, изо всех сил сжимая ее в своих объятиях, с трудом проговорила:
— Доченька!
Начальник полиции, положив руку на плечо бывшего альфорвилльского мастера, произнес:
— Именем закона, вы арестованы, Жак Гаро.
— Ну что, приятель, — насмешливо поинтересовался Овид Соливо, — невесело, да? Но что поделаешь! Тебе и так слишком долго везло… за все надо платить… кончилось твое везение…
— Жанна Фортье, — сказал следователь, — генеральный прокурор уполномочил меня оставить вас на свободе до решения суда… который на сей раз уж вряд ли вас этой свободы лишит. Бумагу, полученную вами от дочери этого человека, отдайте мне. А от вас, господин Кастель, я надеюсь получить свидетельство о смерти Поля Армана и письмо, написанное Жанне Фортье Жаком Гаро в 1861 году.
— Вот эти документы, сударь.
— Вам не придется долго ждать официального оправдания, сударыня… — добавил представитель закона, обращаясь к разносчице хлеба.
— О! Спасибо, спасибо! Мне столько пришлось выстрадать!
— А вот и адвокат, который будет отстаивать на суде ваши интересы, — заявил Этьен Кастель, подводя к несчастной Жоржа, — и сделает он это не только талантливо, но, клянусь вам, от всей души.
Жанна радостно посмотрела на Жоржа. И собралась было протянуть ему руку.
— Ну что же ты, братец, стоишь, как неживой! — воскликнула Люси. — Нас ведь у нее теперь двое.
— Братец? Двое? — растерянно проговорила Жанна. — О! Сынок… Мой сынок…
Жорж бросился к ней, и она сжала его в своих объятиях. Но вынести столько счастья сразу оказалось не под силу несчастной женщине, привыкшей лишь к страданиям да бедам. Она внезапно лишилась чувств и едва не рухнула на пол, но дети успели подхватить ее. Когда же она пришла в сознание, то увидела, что и Люсьен Лабру стоит возле нее на коленях и повторяет: «Мама, мама!»
Полчаса спустя после того, как жандармы увели Жака Гаро и его замечательного сообщника, Мэри обнаружили в спальне, на постели; она была мертва. Ее холодная рука прижимала к губам окровавленный носовой платок; видимо, с ней случился страшный приступ. Прежде чем лечь в постель и умереть, девушка написала на листке бумаги:
«Люси Фортье
Я причинила вам много зла, Люси, очень много зла… А ведь я вовсе не злая… Но что мне было делать: я так любила его! Не отказывайте мне в прощении, помолитесь за мою душу. Сама жизнь отомстила мне за вас…
Мэри».
Через три месяца после этого ужасного дня Жака Гаро и Овида Соливо приговорили к пожизненным каторжным работам. Однако в отношении Жака приговор так и не был приведен в исполнение. Лишь одно человеческое чувство жило в душе несчастного злодея, но это чувство — отцовская любовь — обрело силу просто невероятную: он не смог пережить смерть дочери. И, применив всю свою хитрость, сумел повеситься в камере.
