Он попытался понять, почему. Страшно? Нет, теперь это можно сделать спокойно, вынести в фотосумке, можно вообще каждый день брать по пачке, по две, но три… Нет. Он даже заметил за собой нежелание смотреть на дверь архива. Иногда накатывалось желание, чтобы в квартире сделали обыск и убедились в его честности, хотелось, чтобы за ним следили, записывали бы все покупки, и чтобы каждый раз убеждались: он не тратит ни копейки сверх того, что зарабатывает. Он стал брать билеты в автобусе, чего раньше избегал. Как-то продавщица дала ему лишнее яйцо, и Анфертьев с гордостью за самого себя это яйцо ей вернул. Как-то его охватила полнейшая уверенность в том, что за ним следят, и он начал вести себя подчеркнуто раскованно, показывая невидимым наблюдателям свою беззаботность. И даже то, что он не торопился брать мешок из архива, наполняло его надеждой, что все происшедшее еще может обернуться шуткой и он еще подумает, он еще решит, как ему поступить.
— Присаживайтесь, Анфертьев, — сказал Следователь, когда Вадим Кузьмич вошел в кабинет. — Что нового?
— Что у меня может быть нового… Сделал витрину передовиков производства, альбом для треста — история становления нашего завода, Подчуфарин сына в армию провожал, нужно было отснять пару пленок… Вот и все.
— Небогато, — вздохнул Следователь. — У нас тут события куда серьезнее… Борис Борисович Квардаков прошлой ночью покончил с собой.
— Не понял, — с трудом произнес Анфертьев, боясь поверить в услышанное.
— Да-да, — кивнул Следователь. — Так и есть.
— Квардаков умер? — выдохнул Анфертьев, ощутив вдруг тошноту и слабость.
— Повесился.
— Но ведь в камере люди!
— Он сделал это ночью, когда все спали. И потом, Вадим Кузьмич, камера — это не то место, где царит атмосфера дружбы и взаимопомощи.
— И ничего нельзя изменить? Ничего нельзя сделать?
— Что сделать… Похоронить надо.
— Но почему он… почему он так поступил?
— Помните, я сказал ему, что будет суд… А он ответил, что суда не будет. Теперь вы понимаете, что он имел в виду? Предстоящий суд почему-то произвел на него очень сильное впечатление… Странно. Человек, решившийся на подобное преступление… не должен вешаться. Он уже через многое перешагнул, и ему в общем-то плевать, что о нем подумают, увидят ли в президиуме или на скамье подсудимых… А тут вдруг болезненно обостренная порядочность. Грабители так не поступают. Что вы думаете обо всем этом, Вадим Кузьмич?
— Что думаю… Похоже, я был прав, не веря в виновность Бориса Борисовича. Теперь и вы со мной соглашаетесь.
— Соглашаюсь, — кивнул Следователь, не сводя взгляда с Анфертьева. — Но ваша настойчивость, или, скажем, упрямство… обрели другой смысл. То, что ваша правота подтвердилась столь неожиданно, необратимо и столь убедительно… меня настораживает.
— Вы поверили уликам, а я поверил человеку, — сказал Анфертьев первое, что пришло на ум.
— Хороший ответ. Но это слова… За ними пустота. Ни доводов, ни доказательств, ни объяснений.
— Если бы я постоянно умел объяснять свои поступки, обосновывать их, подкреплять доводами и доказательствами, то я не работал бы фотографом на заводе по ремонту строительного оборудования.
— И это хорошо. Четко. Но это как раз и доказывает, что при желании вы можете обосновать свои поступки, — улыбнулся Следователь, показав длинные желтоватые зубы. — А знаете, Квардаков завещал вам свою машину.
— Что?! — Анфертьев распрямился на стуле.
— Да-да, все так и есть. Накануне днем он вызвал в камеру нотариуса и оформил все необходимые документы. Теперь вы являетесь полноправным владельцем «Жигулей». Поздравляю.
— Спасибо, — механически ответил Анфертьев. — Большое спасибо… Но здесь какая-то ошибка… Он не мог… Это невозможно!
— Но почему же? Он поверил в вас так же, как и вы в него. — Следователь опять улыбнулся, и на этот раз Анфертьев заметил, что зубы у него необыкновенно высокие, с небольшими, еле заметными щелочками. — Вот документы… Взгляните… Все правильно, — вполголоса говорил Следователь, раскладывая перед Анфертьевым листки бумаги. — В том-то и дело, что все правильно. Это достойный подарок за вашу веру в человека… Хотя она и не согласуется со здравым смыслом.
— А много ли есть вещей на белом свете, которые бы полностью согласовывались со здравым смыслом? Истина, порядочность, любовь — все это в стороне от здравого смысла. Я вам назову десятки имен, которыми гордится человечество, но эти люди только и делали, что поступали против здравого смысла. Разве не так?
— Все правильно, — вздохнул Следователь. — Все правильно. Я еще раз убедился в том, что вы очень цепкий спорщик… когда это вам нужно. Если вы так отстаиваете право человека на отход от общепринятых норм, если вы видите в этом доблесть и готовы призвать в свидетели великих прошлого и настоящего… Это…
— Что это значит? — не выдержал паузы Анфертьев.
— Это говорит о многом, Вадим Кузьмич.
— О чем же?
— О вас.
— Интересно! — хмыкнул Анфертьев.
— Поясню, — тусклым голосом проговорил Следователь. — Видите ли, можно уходить от постылого здравого смысла, создавая хулиганские полотна. Можно придумывать безрассудно смелые философские, научные, политические теории. Можно бросать вызов манерой одеваться, вести себя, выражаться. Можно уходить от здравого смысла в любовь, как вы только что сказали… В чем же ваш уход? Одеваетесь вы вполне пристойно. Ведете себя нормально. Ваши фотографии хороши с технической точки зрения, но они в границах здравого смысла. Ни единого выплеска в сторону я не нашел, хотя просмотрел немало ваших фотопроизведений. Ваша любовь…
— Не надо! — испуганно вскрикнул Анфертьев.
— Надо, — негромко сказал Следователь. — Ваша любовь оказалась настолько… бесхребетной, что вообще можно усомниться: да была ли это любовь? Или всего лишь некоторое разнообразие в семейной и производственной жизни? Светлана Николаевна могла надеяться на более яркие чувства с вашей стороны. Нет, любовь не лишила вас здравого смысла. Так в чем же ваш уход? В чем хулиганство?
— А вы уверены, что оно есть? — с издевкой спросил Анфертьев.
— Конечно, нет, — улыбнулся Следователь. — Я только согласился с вами… На время. Когда вы сказали, что большие достижения разума стоят в стороне от разума. Я попытался примерить эту мысль к вам.
— И что же?
— Выяснилось, что эта мысль вам явно великовата. Она вам не по плечу.
— Благодарю.
— Как вы намерены поступить с машиной?
— Ах, да… — Анфертьев опустил бледное лицо в ладони и на некоторое время замер. — Простите… Я что-то воспарил ввысь, забыв, что на земле остается…
— Да-да, на земле остается труп Бориса Борисовича Квардакова. И его «Жигули», которые отныне принадлежат вам.
Шутки кончились, подумал Анфертьев. Шутки кончились. Необычный холод охватил его сознание. Смерть Квардакова сделала все необратимым. Не сможет он теперь оправдаться даже перед самим собой, не сможет сделать вид, что волнения позади и жизнь прекрасна. Не сможет он и вернуть деньги. Собственно, он и не собирался возвращать их, но сама возможность такого решения давала надежду на освобождение. Можно было, например, позвонить Следователю и, не называя себя, сообщить, где лежат деньги. И он чист. И все чисты. И все позади. Но теперь… Что бы он ни сделал, чистым уже не быть.
— Вы уже сообщили на завод о смерти Квардакова? — спросил Анфертьев.
— Нет, вы первый. Можете сами рассказать.
— Мне бы не хотелось…
— Почему?
— Не знаю… Лучше это сделать официально.
— Вы так думаете? — Следователь с недоумением посмотрел на Анфертьева. — Если уж вы такого хорошего мнения о Квардакове и ваше мнение подтвердилось, вам должно быть важно сказать об этом… Ваш отказ для меня странен.
— Ничего странного, — буркнул Анфертьев. — Не привык я похоронки разносить.
— Думаете, к этому можно привыкнуть?
— Вам виднее!
— Вадим Кузьмич, простите меня, но вы стали нервным и обидчивым. Вы изменились. Погиб ваш добрый знакомый, тот самый, которого вы несколько месяцев расхваливали, и вдруг такой холод — не хочу разносить похоронки. И это о человеке, который подарил вам перед смертью машину.
— Что-то вы очень часто напоминаете мне о ней!
— Завидую, — улыбнулся Следователь, показав длинные желтые зубы.
— Нет, вы мне не завидуете. Вы меня прощупываете.
— А зачем это мне?
— Может быть, по случаю смерти основного подозреваемого вам требуется замена.
— Вадим Кузьмич, — укоризненно протянул Следователь. — Это вы напрасно. Подозреваемый — не выборная должность. Каждый подозреваемый, обвиняемый, преступник… Все они незаменимы.
— Во всяком случае, я хочу вам сказать, — вдруг быстро заговорил Анфертьев, — что тот обеденный перерыв я был у всех на глазах!
