И Г протягивает нежную корочку жаркого, протягивает не глядя. Да и какая в том необходимость! Лакомство тут же исчезает в пасти, звучно захлопнувшейся, словно футляр для очков. Тише, тише, надо учиться манерам. До чего же забавно вдруг обнаружить, что больше не говоришь себе «А я», говоришь «А он»! Необременительное, словно тень, присутствие наделяет каждую мысль вторым смыслом, лишая ее привычной сухости. «Если теперь я разомлею и стану нежничать, то мне крышка! — думает Г. — И это свалилось на меня невзначай, потому лишь, что я имел несчастье промахнуться. И вот он здесь, ты здесь, паршивец?»
Пальцы почесывают темную полосу, идущую от ушей к носу и придающую псу озабоченный вид. Г незачем следить за своей рукой. Возможно, она не в состоянии больше держать оружие, зато сразу приспособилась к размерам мохнатой рожицы, которую прикосновение хозяина буквально завораживает. До чего же забавен этот немой диалог между тем, кто вроде бы сосредоточенно ест, не отвлекаясь, и тем, кто, казалось, вслушивается в непроизнесенные слова, ловя их на лету. Но вот приходит черед десерта, то есть трубки, и хотя Ромул не в восторге от всех этих спичечных игр и заставляющих его чихать клубов дыма, выразить свою досаду он не осмеливается даже намеком. Потом для разминки прогулка по саду.
— Послушай, ты все заметнее прихрамываешь. Дайка я погляжу.
Силой уложив Ромула на подстилку, Г осторожно ощупывает лапу. Ромул глухо скулит, посапывая носом.
— И за что мне достался такой неженка, — громко произносит Г ворчливым тоном, который так нравится псу.
Протирая марганцовкой слегка воспалившуюся рану, Г говорит не переставая. Он понял, что следует говорить за двоих и что пес инстинктивно улавливает смысл сказанных слов. Существуют слова «собачьи» и слова «человечьи», они почти одинаковы, даже такие большие уши, как у Ромула, не могут отличить их, поэтому останавливаться не следует. Стоит потерять нить, и можно услышать заливистый лай, еще не отработанный Ромулом должным образом, но вызывающий у собеседника несомненный интерес.
— Что? — спрашивает Г. — Что ты там рассказываешь? Да ты, я вижу, шутник.
С, лечением покончено. Ромул хочет встать.
— Нет, ты останешься здесь. Вздремни малость. Меня ждет работа.
Незнакомое слово, но мрачное, ибо хозяин уходит в другую комнату. Как трудно, однако, быть послушным.
Г аккуратно раскладывает папки, письма, заметки. Второпях он все перепутал, но президент Ланглуа был человеком методичным, и содержимое каждой папки указано на этикетках: «Переписка», «Индосуэц», «Адреса», «Письма», «Копии», «Разное», «Собака»…
Собака? Что это означает? Г начинает листать досье Ромула. Тут всего понемногу. Прежде всего родословная, что-то вроде паспорта.
Имя собаки: Ромул.
Порода: немецкая овчарка.
Пол: мужской.
Окрас: черный с рыжиной.
Шерстный покров: жесткий, прямой остевой волос. На шее волос длинный, плотный. На верхней части ног образует очес.
Рост: нормальный.
Дата рождения: 20 мая 1987.
Зарегистрирован в центральной картотеке: № 422.
Недостатки: скошенный круп, хвост крючком.
— Еще чего! — возмущается Г. — Крючком! Какая глупость.
Он открывает дверь, и Ромул проскальзывает у него между ног, бегает по комнате, все обнюхивая. Г останавливает его, поймав за ошейник.
— Дай-ка взглянуть на твой хвост. Замечательный хвост. На некоторых ничем не угодишь! А это что такое: «скошенный круп»? Круп абсолютно безупречный. Лежать. Не двигаться. Я работаю.
Продолжая изучать документы, Г шепчет:
— Клеймо, да… за ухом. Тампоны, таблетки, ясно, ясно! Сразу видно, ты отличный пес. A-а, вот это уже лучше. Хотя как сказать! Напечатано из рук вон плохо. Так что же тут говорится? «Кормить два раза в день — постная рубленая конина. Хлеб, рис и отруби. Рыбная мука. Минеральные соли. Пшеничные ростки. Не больше двух фунтов мяса в день. Корм следует давать в определенные часы. Не полагаться на консервы, при длительном употреблении они могут принести вред».
Г со вздохом откладывает листок.
— Бедняжка! Как все сложно! Погоди, на обратной стороне еще что-то есть. «На крайний случай, в ожидании ветеринарной помощи следует запастись аптечкой. Бинты, вата, марля»… У меня это есть! «Перекись водорода, марганцовка, лейкопластырь…» Да, все есть! «Пенициллиновый порошок, ножницы и хирургические щипцы…» Все, все у нас имеется, правда, артист? Труднее всего раздобыть конину. Видишь ли, здесь она не в ходу. Дичи — сколько угодно. Свинина — пожалуйста. Но лошадь — другое дело. Это все равно что товарищ.
Г еще раз перечитывает листок.
— Итак, — продолжает он, — нам немногим больше года. Вот почему мы так дурно воспитаны. Не научились пока вести себя как следует. А это что такое? Ну-ка послушай.
«Дорогой друг.
От всего сердца желаю, чтобы мы расстались по-дружески, ведь мы старые друзья. Хотя после того, чем мы были друг для друга, слово «дружба» звучит мучительно. Вот почему я ограничусь всего несколькими строчками. Я решила уехать к подруге, которая живет в Риме. Только предоставит ли он мне такую возможность? Если не получите от меня никаких известий, знайте, что вам следует делать. И берегите себя. Разумеется, он в курсе всего, так как непрестанно шпионит за мной, но против вас он ничего не решится предпринять, зная, что вы настороже. Впрочем, разве он не отнял у вас все? А меня попросту ограбил. Итак, удачи, мой дорогой друг. Нам остается лишь смириться! Мы проиграли. Хотя в конечном счете его наверняка погубит гордыня. Буду молиться за вас. Прощайте.
С дружеским приветом
Патрисия».
Складывая письмо, Г повторяет:
— Патрисия. Патрисия. Одну я знал… Патрисию Ламбек. Как давно это было! — И, обращаясь к Ромулу, продолжает: — Поверишь ли, настоящая красотка! Все парни за ней бегали. Видел бы ты эту грудь. Она ничем не уступала Лоллобриджиде! Только вряд ли это та самая.
Он задумчиво посасывает трубку.
— Если память мне не изменяет, та была родом из Дакса, мать — испанка, отец — тулузец. По крайней мере, так она говорила, только говорила-то она невесть что, соврать ей ничего не стоило. При такой нищете, старина, вранье — единственная роскошь, какую можно себе позволить. В ту пору я и сам перебивался кое-как. Она работала в «Лете», третьесортном ночном заведении на площади Пигаль! А я был партнером Гашетки Джима в «Медрано».
Засмеявшись, Г машинально вытряхнул содержимое трубки себе в ладонь.
— Ты бы видел! — продолжал он. — У нас был гангстерский номер времен «неисправимых». Тебе бы наверняка понравилось… Надвинутая на глаза серая шляпа, в руках карабин. Там-тарарам… Специально построенная декорация рушилась с оглушительным треском и звоном стекла… А карабином был я. Оттуда все и пошло… по крайней мере, мне так кажется. Уж тебе-то я не стал бы втирать очки. Да и Патрисия мне обломилась из-за моей пушки и шляпы! Правда, длилось это не долго. У Патрисии — моей, а не Ланглуа — характер был невыносимый! К тому же она курила гнусные сигареты… Ты слушаешь меня?
Уши настороженно торчат. Г опускает руку, чтобы погладить их обратной стороной пальцев: взаимно нежное прикосновение.
— Но дело не только в этом! — шепчет он. — Она, как и я, по духу одиночка, любила независимость. Думаешь, такая пара может ужиться? Конечно нет! На первом же перекрестке простй-прощай! Каждый тянет в свою сторону. А из чего, по-твоему, состоит наша жизнь — сплошные перепутья!
С величайшим тщанием Г набивает трубку. Пожалуй, ему больше нравится набивать ее, чем курить. Он снова берет письмо и перечитывает.
— Представь себе, — говорит он, — написано чертовски здорово! А моя Патрисия едва умела писать. Наверняка не она. Конечно, она много читала! И потом, с женщинами всегда так! Ты их одеваешь, учишь хорошим манерам, а инстинкт делает за них остальное. В результате какая-нибудь замухрышка становится красоткой!
На мгновение он задумывается. В открытое окно издалека доносятся равномерные удары топора и пронзительный визг дисковой пилы. В конце просеки, что выходит на дорогу, видна остановившаяся повозка. Порой спаленный летним зноем лист срывается с дерева и, словно игрушечный, причудливыми зигзагами падает вниз.
— Хорошо, правда? — говорит Г. — В конце концов, на кой черт сдалась нам его писанина! Ты только взгляни на эту папку: «Индосуэц». Бедняга! Не мог, видите ли, как другие, отправиться в отпуск без всяких забот!
Г вынимает из папки сколотые вместе выписки из счетов.
— Вот как! — восклицает он. — Возможно, это все объясняет. Еще одно письмо.
Г пробегает его глазами.
— Так, так! Любопытно! У папаши Ланглуа дефицит, необеспеченный долг. Тут ясно сказано черным по белому! Оставим в стороне административную тарабарщину! А вот цифры — это уже не тарабарщина. Читать я умею и вижу то, что вижу. Тридцать тысяч франков. Ему закрывают кредит. Пожалуй, стоит подробнее изучить колебания его счета.
