Мне спешить некуда: я приехал в этот милый городок работать. Как можно работать, когда вокруг тебя, Стахов, он же Синельников, все мужское население отдыхает, а по вечерам обжигается жгучими, как медузы, телами местных мессалин.
Выбравшись последним из вагона, попадаю в горячую круговерть перрона. Весь мир превратился в беспокойное племя приезжающих и встречающих улыбки, радостные крики, цветочная южная ветошь в лицо.
Меня никто не встречает. По легенде я затурканный жизнью капитан службы безопасности, который должен самостоятельно прибыть в Управление.
Жаль, что моя дочь уехала в страну, где так любят сниматься на фотопленку под пыльными кипарисами. Если бы она осталась, то, полагаю, смогли бы вместе приехать в такой приморский городок. Мы бы днями бултыхались в теплом ртутном море, а по вечерам бродили по улочкам, похожим на изгибающие спины кисок. Жаль, что Мария уехала, она так любила кошек, а мне ничего не остается другого, как делать вид, что я живу, и мне интересно это делать.
* * *
В Управлении меня никто не ждал, кроме утренней тишины и запаха мокрых половиц. Старенькая техничка глянула на меня, как на врага народа, и я понял, что жизнь продолжается. Задирая ноги, проследовал по казенному коридору. Все подобные учреждения похожи: стенами, стульями, перестуком печатной машинки, сотрудниками, которые, впрочем, отсутствовали по причине раннего часа.
Чтобы убить время, я нашел потаенный уголок на лестнице, пропахший никотином. Упал в продавленное кресло и, нечаянно пнув металлическую пепельницу, задремал, как притомленный плетью негр на табачных плантациях Алабамы.
Что-что — время мы научились убивать. Иногда день, будто век, а после оглядываешься в недоумении: годы мелькнули, точно придорожные вешки. Остался лишь легкий романтический флер и сожаление, что проживал так пусто. Время пожирает все: наши судьбы, великие идеи, нетленные надежды, вечные города, документы…
Я не оправдал чаяний Нача: материалы, которые мне были переданы, оказались невостребованными, словно скоропортящийся продукт. События в государстве развивались так стремительно, что те, кто годами полз на брюхе к сияющим отрогам власти, был низвергнут в ущелья бесславия и позора. А я слишком уважал свою профессию, чтобы путаться с политическими трупами.
Потом, повторю, наступили иные времена, когда тотальное предательство, покрытое словесной позолоченной мишурой, вошло в моду. Нас предавали, будто мы были стойкими оловянными солдатиками. И большинство из нас держало удар, однако когда на Лубянке объявился бывший обкомовский урядник из вятского города и в служебном угаре принялся сдавать кадры…
Когда так откровенно предают, то возникает угроза, что ты сам себя продашь за тридцать сребреников — лучше уйти. И зарабатывать на прокорм самостоятельно. Что я и сделал. И не сожалею: живу в согласии с самим собой.
Шум в коридоре и голоса возвращают меня в настоящее. Капитану Синельникову пора предстать перед взыскательным руководством. Пропахший табаком и воспоминаниями, он это и делает, вырвав тело из капкана кресла и направившись в кабинет высокопоставленного чина.
Там за огромным дубовым столом сидит человек в гражданском. У него типичное волевое лицо чекиста из областной провинции. Такие служаки добросовестно выполняют инструкции и любят шумные городские праздники, когда их узнают и выказывают всяческое уважение.
Видимо, «отец родной» сочиняет докладную в Центр, он увлечен и старателен. Жестом пригласив меня сесть, поднимает трубку телефона. Опускаюсь на стул и вижу в стекле книжного шкафа отражение странного подозрительного типа: небритого, с припухшими глазами. Это, кажется, я, Синельников. Ей-ей, типичный аморальщик, алкоголик и злостный алиментщик.
Наконец генерал-полковник бросает трубку на рычаги аппарата, смотрит на меня с доброжелательным сочувствием, как на сексота, которого легче утопить в тихом лимонном лимане, чем содержать на казенных харчах.
— Синельников? — говорит он. — Наслышаны-наслышаны о твоих подвигах.
Я вздыхаю: проклятая легенда, боюсь, что следуя ей, надо будет беспробудно пить, ловеласить налево-направо и бить фарфоровые японские чашки в местном ресторане «Парус».
Изучив мое предписание, генерал представляется: Иванов Анатолий Федорович. Пожимаем руки, как товарищи по общему бесперспективному делу. Потом обсуждаем план моих конкретных служебных обязательств. Я делаю вид, что готов служить в окопе невидимого фронта не жалея живота своего. Мне верят или делают вид, что верят.
— Какие будут вопросы, Вячеслав Иванович?
Вопросов у меня нет, кроме одного: где буду проживать?
— Проблем нет, — радостно отвечает командование и вызывает по селектору полковника Петренко Степана Викторовича. — У нас жилищная проблема решена.
Через минуту я уже знакомился с моим непосредственным руководителем. Полковник был грузен и габаритами походил на бывалого матроса шаланды, транспортирующей серебристую кефаль из Греции, где все есть. Петренко тоже обрадовался мне, захлопал по спине и говорил какие-то ободряющие слова. Я понял, что попал в заботливые руки.
Тут же мы договорились, что на устройство быта капитану Синельникову предоставляется два часа, затем он возвращается в Управление и начинает службу на благо обновляющего общества.
С легким сердцем и адресным предписанием обустроить подателя сего документа я отправился на поиски своего временного, как выразился Степан Викторович, жилья. А что может быть более постоянным, чем временное? И тем не менее я был доволен. Шел по бархатным приморским бульварам и слышал близкое дыхание невидимого моря. Знакомый йодистый запах водорослей напоминал о прошлом.
Адрес обнаружил быстро, что неудивительно: чекист — он и у самого синего моря чекист. Правда, выяснилось, что квартира тому не полагается, а дается служебная площадь в бывшей гостинице «Турист».
Меня оформили, как путешественника, и передали в руки инициативной бабы Тони. Та подозрительно осмотрела меня, потом повела к месту проживания.
По коридору, будто по бульвару, бегали мелкие дети и во весь звук политиканствовал телевизор. Неизвестно для чьих ушей, поскольку никого не было перед ним. Я догадался, что враг номер один для меня, помимо мифического Папы-духа, этот проклятый ящик, напичканный отечественной электроникой. И точно, моя жилплощадь оказалась рядом. Комната напоминала пенал: койка, столик, стул, графин и стакан. Баба Тоня проверила предметы первой необходимости и предупредила:
— Стакан один! В гранях.
— Один, — согласился я. — Граненный
— Отвечаешь головой. Упрут, вычту в стократном размере.
— Буду хранить как зеницу ока, — пообещал.
Потом отправился в ванную комнату, которая находилась, разумеется, в конце коридора. Бреясь и умываясь, вспомнил генерала Иванова тихим сердечным словом. Впрочем, жить и действовать можно, когда есть крыша над головой, койка и личный стакан. Что ещё нужно тебе, menhanter?
Через два часа я снова открывал двери Управления. По коридору, облитым горячим светом, торопились на обед сотрудники. У них были ответственные лица, словно турецкие шпионы уже пересекли на шаландах морскую границу.
Полковник Петренко скучал в своем кабинете, разгадывая кроссворд. Очевидно, он был уверен в силах вверенных ему подразделений.
— А, проходи-проходи, Синельников. Устроился?
Я ответил, что личный стакан и крышу над головой получил и более меня ничего не волнует, кроме, конечно, службы.
— Насчет стакана, Вячеслав, аккуратнее, — крякнул полковник. — У нас город маленький, да и на жаре водку лучше не пить.
Проклятье! Тень легенды нависала за моей спиной, точно скала над морем. Как бы и впрямь не пришлось хлебать тепловатую водочку на обжигающем ягодицы песке — в целях конспирации.
— Зашиваемся, брат, — продолжил Степан Викторович и показал глазами на кроссворд. — Это для души, а так зашиваемся. — И принялся крупными мазками рисовать общую картину разложения родного курортного местечка.
Оказывается, за броским красочным фасадом для обывательских глаз скрывается свалка, где происходят самые омерзительные процессы: азартные игры, проституция, торговля оружием и наркотиками, дележ собственности.
— Джентльменский набор, — развел я руками. — Хотели свободы, вот и получили её в полном концептуальном объеме.
— Да? — поднял брови Петренко, удивленный моим красноречием.
Я понял, что капитану Синельникову лучше так больше изящно не выражаться, а пойти, например, на пляж и там поприставать к загорающим скучающим дамам в мини-бикини.
— Но мы работаем, — сказал полковник, решив, очевидно, что ослышался. — Несмотря на трудный переходный период. — И перебрал кнопки на телефонном аппарате. — Татарчук, зайди-ка, — и мне. — Молодой, местный, старается. Придается вам, Вячеслав Иванович, для ориентации, так сказать, на местности.
