— Настолько они вас боялись?
Садовник сидел на верхней ступеньке крыльца, там, где в начале июня солнце немного прогревает камень. На вид он был совсем не страшный — худой, коротконогий, в слишком просторном рабочем комбинезоне. Асимметричное, изборожденное морщинами, дряблое, некрасивое лицо, не выражавшее ни воли, ни уверенности в себе. Казалось, он стремился не нападать, а защищаться, вытирал искривленный, сломанный в драке нос, прикрывая рукой глаза. Одно ухо было больше другого, он чесал его, точно встревоженная собака, и только этот жест указывал на то, что либо у него горе, либо он чувствует себя пропащим человеком. Адамберг сел рядом.
— Вы один из тех легавых? — спросил Эмиль, с любопытством глядя на костюм Адамберга.
— Да. Мой коллега сказал мне, что вы не согласны с мнением соседей о Пьере Воделе. Я не знаю вашей фамилии.
— Я им двадцать раз говорил, что меня зовут Эмиль Фейян.
— Эмиль, — повторил Адамберг, чтобы закрепить в памяти это имя.
— Вы не пишете? Другие всё записывают. И это правильно, иначе они по сто раз задавали бы один и тот же вопрос. У легавых такая привычка — все повторять. Я никогда не мог понять, почему это легавые без конца всё повторяют? Говоришь им: «В пятницу вечером я был в «Попугае». А легавый опять: «Где ты был в пятницу вечером?» Для чего это нужно, кроме как нервы трепать?
— Это нужно именно для того, чтобы трепать нервы. До тех пор пока парень не устанет врать про «Попугай» и не выложит легавым то, что они хотят знать.
— Ну тогда это нормально. Можно понять.
Нормально — не нормально. Похоже, Эмиль помещал всё и всех либо по одну, либо по другую сторону этой разделительной линии. Поймав на себе изучающий взгляд садовника, Адамберг подумал, что Эмиль, пожалуй, поместит его не на нормальной стороне.
— Вас все здесь боятся?
— Все, кроме мадам Бурлан, ближайшей соседки. Сами подумайте, у меня за плечами сто тридцать восемь уличных драк, не считая тех, что были в детстве. Дело нешуточное.
— Вы поэтому высказываете мнение, противоположное мнению соседей? Потому что они вас не любят?
Вопрос удивил Эмиля:.
— Да плевать мне, любят меня или нет. Просто я знаю о Воделе побольше, чем они. Я на них не в обиде, это нормально, что они меня боятся. Я человек с агрессивными наклонностями, притом самого опасного типа. Так говорил Водель. — Он засмеялся, раскрыв рот, в котором не хватало двух зубов. — Насчет самого опасного типа — это он преувеличивал, все же я никого не убил. А в остальном он был прав.
Эмиль достал пачку табака и ловко скрутил папиросу.
— А в остальном, сколько вы отсидели?
— Если сложить семь сроков, получится одиннадцать с половиной лет. Такое даром не проходит. Но с тех пор как мне стукнуло пятьдесят, я стал посмирнее. Небольшие стычки то там, то здесь — это еще бывает, но дальше я не захожу. Я заплатил дорогую цену: у меня нет ни жены, ни детей. Вообще-то я люблю детей, но я не хотел заводить их. Если человек привык дубасить все, что движется, просто так, без причины, ему не место рядом с детьми. Это нормально. И тут мы с Воделем опять-таки сходились во мнениях. Он тоже не хотел детей. Правда, говорил об этом по-своему. Он говорил: «Я не хочу заводить потомство, Эмиль». И все-таки у него появился ребенок.
— Вы знаете, как это случилось?
Эмиль затянулся папиросой, удивленно взглянул на Адамберга.
— Ну, наверно, он не принял необходимые меры.
— Почему он не хотел иметь потомство?
— Не хотел — и все. Я сейчас о другом думаю: что со мной будет? У меня теперь ни работы, ни крыши над головой. Я жил тут, в сторожке.
— А Водель вас не боялся?
— Водель даже смерти не боялся. Он говорил: у смерти только один недостаток — она нескоро делает свое дело.
— У вас никогда не возникало желания ударить его?
— Иногда возникало — в самом начале. Но мне больше хотелось играть в крестики-нолики. Я и его научил. Никогда бы не подумал, что на свете есть человек, который даже не умеет играть в крестики-нолики. Я приходил вечером, растапливал камин и наливал нам по рюмочке вишневого ликера «гиньоле», это Водель меня к нему приучил. Мы пододвигали стол поближе к камину и принимались за игру.
— Кто выигрывал?
— Из трех раз два раза выигрывал он. Потому что он был хитрюга. Выдумал новый вариант игры, на листах бумаги в метр длиной. Надеюсь, вы представляете, насколько это все усложняет.
— Да.
— Ну вот. И он хотел еще увеличить эти листы, но я был против.
— И помногу вы с ним выпивали?
— Только по рюмке «гиньоле», он никогда не пил больше. Чего мне не хватает, так это морских улиток, которыми мы закусывали. Он заказывал их каждую пятницу, и у каждого из нас была своя булавка. У меня с синей ручкой, у него — с оранжевой, и мы никогда ими не обменивались. Он говорил, что я буду…
Эмиль потер свой кривой нос, силясь вспомнить забытое слово. Адамбергу были знакомы эти усилия.
— Что я буду в меланхолии, когда он умрет. А я только смеялся: ведь мне никто не нужен. Но он был прав, хитрюга. Я в меланхолии.
У Адамберга возникло впечатление, что Эмиль гордится этим новым для себя состоянием и с удовольствием произносит красивое слово, которым оно обозначается.
— Вы деретесь, когда вы пьяный?
— Нет, когда трезвый, в этом вся проблема. Бывает, выпью рюмку, но после драки, чтобы снять напряжение. Не думайте, что я не показывался докторам. Меня обследовали, наверно, с десяток докторов, и добровольно, и принудительно. И никто не сказал, что я болен. Выясняли разные там подробности про отца, про мать, но все без толку. Детство у меня было счастливое. А Водель говорил: «Ничего не поделаешь, Эмиль, такое уж ты отродье». Вы знаете, что такое «отродье»?
— Приблизительно знаю.
— А в точности?
— Нет.
— А я узнал. Это когда дурное семя без конца воспроизводит само себя. Теперь вы понимаете? Вот причина, по которой мы с ним не должны были жить, как живут другие.
— Водель тоже был отродьем?
— Ну ясное дело, — сердито произнес Эмиль, словно бы досадуя на непонятливость Адамберга. — Только я сейчас о другом думаю: что со мной будет?
— А в чем это у него выражалось?
Эмиль с озабоченным видом чистил ногти обломком спички.
— Нет, — сказал он, покачав головой. — Он не хотел, чтобы об этом говорили.
— Эмиль, где вы были в ночь с субботы на воскресенье?
— Я уже сказал. В «Попугае».
Эмиль широко, вызывающе улыбнулся и далеко отбросил спичку. Нет, Эмиль отнюдь не был дебилом, пусть даже наполовину.
— Вы уверены?
— Я был там с матерью. Это ресторан недалеко от Шартра. Я сообщил вашим коллегам его название и другие подробности. Мы с матерью ездим туда каждую субботу. Кстати, имейте в виду: я ни разу не поднял руки на мать. Господи, только этого еще не хватало. И знайте: мать меня обожает. В каком-то смысле это нормально.
— Но ведь ваша мать не ложится спать в четыре утра? А вы вернулись в пять.
— Да, и заметил, что в окнах темно. А он всегда спал при полном освещении.
— В котором часу вы отвезли мать обратно?
— Ровно в десять. А потом, как всегда по субботам, поехал навестить моего пса.
Эмиль достал из бумажника грязную фотографию.
— Вот он. Круглый, как шарик. Я бы мог носить его в переднем кармане, как кенгуру. Когда я угодил в тюрягу в третий раз, сестра сказала, что больше не возьмет к себе пса, а отдаст его другим людям. Но я знал, куда она его отдала — на ферму кузенов Жеро, возле Шатодёна. После ресторана я сажусь в фургончик и еду навестить пса, привожу ему подарки, мясо и все прочее. Он знает, что я приеду, ждет меня в темноте, перепрыгивает через забор, и мы проводим всю ночь вдвоем в фургончике. Он знает: я приеду, даже если на улице льет дождь и воет ветер. Он совсем маленький, вот такой.
Эмиль растопырил и согнул пальцы, изображая круглый предмет размером с мячик.
— На ферме есть лошади?
— Вообще-то Жеро держит коров: три четверти скота у него в молочном хозяйстве, а четверть он сдает на мясо. Но несколько лошадей там есть.
— Кто об этом знает?
— Что я навещаю пса?
— Да, Эмиль. Коровы Жеро меня не интересуют. Водель знал об этом?
— Да. Он ни за что бы не позволил привести в дом животное, но он все понимал. И в субботу вечером отпускал меня поужинать с мамой и навестить пса.
— Но Водель уже не сможет это подтвердить.
— Нет.
— Как, впрочем, и пес.
— А вот он сможет. Поезжайте со мной в субботу, и вы увидите, что я это не выдумал. Увидите, как он прыгает через забор и бежит к фургончику. Вот вам доказательство.
— Но это еще не доказывает, что вы были там в субботу.
— Верно. Но ведь это нормально, что пес не может сказать, в какой день я приезжал. Даже такой пес, как Купидон.
— Пса зовут Купидон, — пробормотал Адамберг.
