Пожалуй, он правильно сделал, что не взял Камышова: тут орудовал профи, и высокого класса. Эдакий ниндзя — ходящий по стене, летающий с высоты. С одним уставшим ментом он справился без проблем, а с двумя мог применить оружие, и никому бы мало не показалось. Андрей тихо выругался.
— Что? — переспросила Маша.
— Приготовь мне яичницу с сосисками… — попросил жалобно Андрей.
— И с картошкой, и с помидорами, — пообещала ему Маша, и у Андрея потеплело на душе. «В конце концов, — сказал себе он, садясь в машину, — одно можно сказать точно: наемнику было бы много сподручнее убить тележурналиста здесь же, на традиционном месте встречи — за гаражами. А отсюда — следующий вопрос: полет с небоскреба Москва-Сити был местью за убитых во имя «Криминального часа» или Джорадзе умудрился натворить что-то еще?»
Бронислава не раз ловила себя на том, что вместо того, чтобы читать книжку, пялится в окно, на проплывающие мимо ряды елей и берез. Путь на работу занимал у нее без малого полтора часа, но Броню это не смущало. Ехала она навстречу всему многомиллионному потоку пассажиров: они — в центр из пригородов и окраин, а она из самого что ни на есть центра — в пригород. В метро было битком набито, но постепенно, ближе к конечной, народ рассасывался. А в пригородной электричке — вообще красота: пусто. Бронислава кидала сумку на сиденье напротив, с удовольствием вытягивала ноги и, опустив на колени, прикрытые юбкой в складку, книжку, неизменно, как к магниту, разворачивалась к окну. Эта игра светотени, проблески неба между вертикалями деревьев, дома — то добротные, краснокирпичные, то покосившиеся, в облупившейся краске, «олдскульные» — как называла их Броня. Кусочки чужой жизни — почтальон на старом кривоватом велосипеде, эдакий Печкин; заспанные детки, влекомые в остервенении матерями в детсад; покуривающие близ железнодорожного полотна прогульщики-подростки — все ей было интересно, все вызывало тихую, ровную радость. Ибо она ехала на работу, любимую работу, и впереди ей еще предстоял целый день, «открытий полный». А от платформы и до самого института оставалось пешком максимум минут десять. Можно было, конечно, дождаться смешно пыхтящего львовского автобусика, но за исключением зимних морозных дней Броня предпочитала пройти эти десять минут своим ходом. Во-первых, свежий воздух. Во-вторых, физкультура и — какое-никакое — похудение. Ну а в‑третьих (и, наверное, самых важных — хотя Броня вряд ли бы себе в этом призналась), она чувствовала что-то сродни религиозному экстазу, когда за рядом покосившихся домов и сараев, за почти прозрачной березовой рощей вдруг появлялась футуристическая, будто крыло инопланетного корабля, крыша института. Это появление было таким неожиданным, что вызывало у приезжих изрядный шок, а местные лишь небрежно поводили плечом: чё такого-то? Это ведь этот, ну как его? Генный институт. Уж года два как построили. Япошка какой-то проектировал. Но пока стоит, ага.
Но Броня знала, что и «япошка» — знаменитый на весь мир архитектор, построивший посреди расейского равнинного пейзажа это диво, и все работники института, и его руководитель Борис Шварц, чьей научной ассистенткой она являлась, — все было волшебством. А сам Шварц не талант, а просто гений, и находиться рядом с ним на каждодневной основе являлось для нее, и это Бронислава отлично понимала, огромной жизненной удачей. Самым большим подарком судьбы. Она подошла к высокой ограде, окружающей институт, показала пропуск двум охранникам. Ворота открылись, и Броня, чуть ли не танцуя от переполнявшей ее радости, зашла во внутренний двор: немного правее и ниже — въезд на подземную парковку, а прямо перед ней — ровнехонький газон, как на поле для гольфа, пересеченный лишь дорожкой из желтого кирпича, идя по которой Броня чувствовала себя девочкой Элли, подходящей к своему Изумрудному городу.
— Привет, красавица, — распахнул перед ней галантно дверь Коля: смесь вахтера с секьюрити.
— Доброе утро. — Бронислава на ходу разматывала легкий шелковый шарф, который дед заставил ее надеть сегодня утром.
— Как провела выходные, не скучала? — подмигнул ей Коля глазом-щелочкой. Броня уже давно отметила в генах этого белобрысого голубоглазого верзилы наличие монгольских кровей: высокие скулы, раскосые глаза и ноги… Она опустила глаза вниз и вздохнула: ох… Эти испорченные на десятки поколений вперед после татарского нашествия кривые ноги вечных наездников. Понимает ли он, что его айкью так же отличается от ее, как мозг мушки-дрозофилы от… Она не успела придумать достойного сравнения, как Николай выдал очередной перл: — Зря не согласилась поехать на шашлычки. Отлично посидели.
«Не понимает», — кивнула себе Бронислава, а вслух сказала, вежливо улыбнувшись:
— Как-нибудь в следующий раз.
Она поднялась на третий этаж, прошла по белоснежному, как в научно-фантастических фильмах, коридору со сводчатым потолком, надела белоснежный же халат, ни на секунду не задержавшись у зеркала в раздевалке. Ей пора было готовить кофе для Шварца.
Ровно в 9:30 кофе стоял на столе в его кабинете, где из окна открывался вид на лес и еще дальше — на железнодорожную станцию. Бронислава ждала, когда в ворота въедет джип, привезенный Борисом Леонидовичем еще из Штатов. «Облезлый, но настоящий!» — говорил о нем с гордостью директор института, когда пару раз подбрасывал Броню до станции.
В дверь аккуратно постучали. Броня обернулась и улыбнулась, увидев человека, стоящего на пороге, а у того сердце зашлось от этой улыбки.
— Здравствуйте, Евгений Антонович. — Бронислава не могла не отметить, что верхняя пуговица рубашки замдира висит на одной нитке, да и сама рубашка — даже те пять сантиметров, что торчали из-под воротника халата, явно плохо выглажена. Она вздохнула: ее дед хоть и жил бобылем последние тридцать лет после смерти бабки, а рубашки носил всегда идеально выглаженными. А этот… Просто какая-то пародия на убежденного холостяка. Предложить ему пришить пуговицу или…
— Зря вы Боре уже кофе сварили, — кивнул он на чашку белого фарфора, стоящую на черном идеально чистом столе. — Остынет.
— Не остынет. Борис Леонидович никогда не опаздывает. — «Нет, — решила Бронислава. — Не буду предлагать. Пусть наймет себе домработницу — зарплата позволяет». Впрочем, дело тут было не в зарплате — вон Шварцу тоже зарплата многое позволяла, однако Бронислава без малейших сомнений взялась бы пришивать ему пуговицу. Потому что Шварц был — небожитель. А Калужкин — нет. И, к слову, у Шварца никогда не было проблем с неглажеными рубашками, хотя вряд ли ему их гладит дочь Надя.
— Вот видите, — прервал ее размышления Калужкин, — сегодня, похоже, опаздывает. Может, в Кремль вызвали для демонстрации прорыва в отечественной генетике? А тамошние обитатели, говорят, пунктуальностью не страдают.
Бронислава расстроенно кивнула. Похоже на то. Ей придется провести утро без шефа. Что ж, работа у нее есть. И много. Только заниматься ею без Шварца совсем не так интересно…
— Пойду резать своих мышей, — улыбнулась она мельком. — Если хотите кофе — он ваш. Борису Леонидовичу сварю еще, как приедет.
И вышла. Калужкин вздохнул: почему он не умеет так увлечь собой? Раньше, до Брониславы, ему было наплевать на то преклонение, почти обожание, которое Боря вызывал у всех сотрудников. Он не мог не признать: еще в юные годы, до многочисленных степеней, премий Нассера и Американского научного общества и бесконечных публикаций, Боря создавал вокруг себя невидимую зону притяжения, некое завихрение полей в атмосфере, в которое попадали люди, даже чуждые науке. Попадали, чтобы смотреть на него горящими глазами, копировать, не замечая этого, его повадки: нервные движения музыкальных рук, манеру загребать уже почти седые — а раньше иссиня-черные — кудри на голове… И еще вот этот, казалось бы, абсолютно мужской жест, который теперь вовсю воспроизводила Броня: задумчивое почесывание всей пятерней подбородка, замерев перед микроскопом. Калужкин залпом выпил уже едва теплый кофе и пошел по тому же ультрасовременному коридору за материалами. Для него, человека, проработавшего пятнадцать последних лет в провинциальном НИИ, это здание тоже было источником негасимого восторга, но не от архитектуры и не от хайтековских примочек. Он восхищался элементарной заботой об ученых и результатах их труда.
«Наверное, — думал он, — я на уровне генетической подкорки отравлен воспоминаниями о сталинских шарашках». Потому и расставленные через каждые пять метров «антипожарные» кнопки, и душ, нависающий над входом в каждую лабораторию, на случай попадания едких реактивов на кожу, и холлы, оборудованные сигнальными лампочками, если холодильник с реагентами, не дай бог, открыт и при размораживании ученый рискует потерять тысячи часов неустанного труда, — все вызывало в Калужкине ощущение детского, удивленного счастья. Сегодня ему предстояло провести пару часов в холодной комнате. Температура в ней всегда поддерживалась около четырех градусов, и потому при входе в шкафу висели кофты и свитера работников для «внутреннего использования». У Калужкина на этот случай была предусмотрена лыжная кацавейка, и, надев ее под халат, он зашел внутрь и захлопнул за собой тяжелую дверь.
