— Мужчина, у вас в доме вода есть?
Аркадий кивнул, подумал и сказал:
— Да.
— А почему мы тогда стоим здесь? — спросила Маринка.
Аркадий подумал и пожал плечами.
— Тогда ведите нас к воде! — приказала Маринка и быстро уточнила: — К крану, я имею в виду, а не к Волге.
— Я понял, — почти шепотом ответил Аркадий, покраснел и, показывая руками дорогу, словно мы не видели, где находится дом, повел нас к нему.
Дома было почти тихо. Почти, это если не считать доносившихся откуда-то из дальних комнат криков Федора Аполлинарьевича.
Дом начинался небольшой прихожей, расписанной в стиле палехских шкатулок. Все вокруг блестело, и в глазах рябило от изобилия красных и желтых тонов.
Нас провели в первую комнату, расписанную уже под хохлому. Пестрота доставала и здесь. Но настенную роспись здесь уже прикрывали картины, довольно-таки тесно развешенные практически везде.
Пока мы с Маринкой, Виктором и Сергеем Ивановичем приводили себя в порядок в ванной, разумеется по очереди, к нам вышел Петр.
— Вы живы, что ли? — хмуро спросил он у меня. — А то там врачи приехали. Перевязать нужно какое-нибудь место или нет?
Я отрицательно покачала головой и закурила. Я не спрашивала ни у кого разрешения закурить, потому что Петр вошел с сигаретой и вокруг на столах я насчитала как минимум четыре пепельницы, забитые окурками. Похоже, в этой семье курили все. А вот убирать окурки было некому.
— Ментов ждете? — задал еще один очевидный вопрос Петр, обращаясь на этот раз конкретно ко мне, и я снова кивнула.
— Меня интересует, что вы напишете в своей газете про это происшествие, — сказал он.
— А кто подложил взрывное устройство в ваш сад, вас не интересует? — спросила у него Маринка.
— Нет, — отрезал Петр, — взрыв был несильный. Могли и соседские мальчишки пошутить. Папаша наш — сосед недобрый. Да вы это уже и сами поняли.
Мы промолчали. Тогда вперед вылез Сергей Иванович.
— Как здоровье Федора Аполлинарьевича? — спросил он у Петра.
— Ногу он сломал, это точно, — проговорил Петр совершенно без эмоций. — Варька еще заставила его линзы снять. Так он теперь слепой, как хорек, поэтому и орать будет больше обыкновенного.
— А вы как-то спокойно к этому относитесь, — заметила я.
— Мне сорок три года, — сказал Петр. — Все это время практически без перерыва я слышу, как папаша на кого-нибудь орет. Иногда бывает, что он орет сам на себя. Иногда на Левитана, как будто тот может его услышать. Иногда на Монэ. Тот тоже не отзывается, папашу это задевает, и тогда достается всем… Меня теперь трудно чем-либо удивить.
— Злой вы, — заметила Маринка, — как с вами жена только живет?
— Тихо-тихо, — сказал Петр. — Я нарочно выбирал такую, чтобы ее было как можно меньше слышно.
— Она у вас глухонемая? — догадалась я.
— Нет, просто воспитанная, — ответил Петр. — Так я хотел бы вас попросить вообще ничего не писать в газете. Нам реклама не нужна.
— Мы приехали ради репортажа, — напомнила я ему. — Федор Аполлинарьевич нас сам пригласил.
— Ситуация изменилась. — Петр бросил докуренную сигарету в пепельницу и тут же закурил следующую, вынув ее из кармана. — Папаша хотел поговорить с вами о живописи, но сейчас его можно назвать недееспособным. Он ранен, ничего практически не видит. Следовательно, репортаж отменяется. Надеюсь, что после того, как вы поговорите с ментами, вы уедете.
— Мы в любом случае поговорим с вашим отцом, — резко сказала Маринка, — и если он скажет нам уезжать, то мы и уедем.
— Вам мало того, что сказал я? — с угрозой спросил Петр.
Виктор, находившийся тут же и делавший вид, что внимательно изучает картины на стенах, при этих словах подошел ближе.
— Нам этого недостаточно, — отрезала Маринка. — И вообще, у меня вызывает законное подозрение ваше желание избавиться от нас. Чем это вызвано?
— Нежеланием прочитать какую-нибудь глупость про нашу семью в вашей газете! — немного более громко, чем позволяли приличия, выдал Петр, повернулся и ушел.
— Видала? — повернулась ко мне Маринка. — На его папашу совершили покушение, а он делает вид, что ничего не случилось!
— Так ведь ничего и не случилось! — ответила я.
В это время со двора послышались голоса нескольких человек. Голос одного из них я узнала сразу же. Это был майор Здоренко.
— Дождались красного солнышка, — проворчала Маринка. — Ну-с, что он нам теперь скажет? Как ты думаешь?
— Лишь бы не стал нас обвинять, что это мы подложили бомбу под Федора Аполлинарьевича, чтобы нам было о чем писать.
Однако майор нас ни в чем обвинять не стал. Пока. Он сразу же прошел к хозяину дома, а приехавшие с ним специалисты занялись изучением места взрыва.
Время тянулось оскорбительно медленно, и я решила уже начинать обижаться на весь мир по причине равнодушия к моей персоне, но тут все изменилось.
В комнату влетел майор Здоренко уже в тот самый момент, когда я подумывала, что он, наверное, уехал.
— Бойкова, — крикнул майор, — ты мне нужна!
— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ майор, — мило проговорила Маринка, — и я тоже очень рада вас видеть!
— Чего? — Майор остановился, словно впоролся головой в стену. — Когда это я говорил, что рад тебя видеть, Широкова? Да глаза бы мои на тебя не смотрели! На тебя и твою начальницу! Вот вы у меня где! — Майор постучал себя ребром ладони по красной шее. — Рада она! Хм! Рада она! Радуйся, пока молодая! — Сказав эту непонятную фразу, майор повернулся к Кряжимскому.
— Ну что, профессор? Ты влип! Ты влип по уши и в такое дерьмо, что годовой подпиской вашей газетки не ототрешься!.. Тоже, я вижу, повредился взрывом-то, — майор показал пальцем на синяк Сергея Ивановича, — но, надеюсь, мозги целые! Они тебе пригодятся!
— Что такое происходит? — спросила я, выступая вперед и загораживая собою нашего добрейшего Сергея Ивановича. — Что у вас за шутки, товарищ майор?
— Если бы шутки, — усмехнулся майор Здоренко. — Как я не люблю твоего болтливого адвоката, а похоже, Бойкова, тебе его придется вызванивать!
— Почему? — спросила я.
— А потому что ты, как главарь этой банды, будешь первой отдуваться за все! И за Кряжимского, и за картины!
— Какие?! — крикнула я. — Отвечайте по-нормальному! Знали бы вы, как мне надоели ваши шутки! — Я уже не выдержала. Ну что поделаешь, и со мной такое бывает. — То маньяки нападают! То взрывы какие-то дурацкие! А то вы…
— Да вы мне сами уже надоели хуже горькой редьки! — не сдерживаясь, заорал майор. — Развела у себя в газетке притон для маньяков и мошенников! Тебе срок светит, Бойкова! Срок, ты понимаешь?! Тебе — в лучшем случае условно, а Кряжимский ваш сядет точно, если его твой лохматый юрист не отмажет! Поняла?!
— Нет! — крикнула я.
— Ну и черт с тобой, — неожиданно успокоился майор Здоренко, — пошли со мною. И ты, Кряжимский, тоже идем! Очную ставку вам буду устраивать!
Майор, раздраженно топая, выбежал из комнаты, а мы с Сергеем Ивановичем пошли за ним, гадая, о какой очной ставке идет речь.
Мы прошли через весь дом и, все так же следуя за майором, вошли в рабочий кабинет Федора Аполлинарьевича.
Здесь вдоль стен были навалены холсты и картоны, на стенах висели кисточки, картины, несколько лаптей и даже небольшой хомут.
Освещалась комната лампами дневного света.
Траубе сидел в кресле-качалке и курил сигарету. Сигарету он держал в левой руке, правой же выбивал дробь по подлокотнику.
Выглядел Федор Аполлинарьевич странно. Его взгляд не выражал ничего, и сам художник был похож на глубоко задумавшегося о чем-то человека.
За спиной у Траубе стояла Варвара.
— Ну вот мы и пришли, — сказал майор Здоренко, — давайте выяснять, Федор Аполлинарьевич.
— Я начинаю понимать, что в этом нет смысла, — сухо ответил тот, — все равно же не найдете до моей смерти.
— Давайте не будем об этом, ладно?! — рявкнул майор. — В любом случае будет проведено следствие, группу я уже вызвал. Вы хотели попытаться что-то выяснить сами. Выясняйте. Вот я всех привел.
Из последующего разговора стало известно следующее.
Вчера в первой половине дня Федору Аполлинарьевичу позвонил человек, назвавшийся Кряжимским. Эту фамилию художник уже знал: Сергей Иванович звонил ему несколько раз. Человек, представившийся Кряжимским, сказал, что приедет через полчаса или чуть позже, передаст Федору Аполлинарьевичу письмо из банка и, составив акт, заберет у него несколько картин, о которых договаривались заранее.
— И он приехал? — осторожно спросила я, подозревая самое нехорошее.
— Да-с, — сказал Федор Аполлинарьевич и замолчал.
— Он приехал и забрал три картины, — пояснил майор Здоренко, — оставив письмо и акт с подписью и печатью вашей неприличной газетки. Вот так, Бойкова. И как прикажешь тебя сейчас называть? Сонька-Золотая ручка? Или Лелька-папарацци?
