Клавдия Степановна в такие минуты тяжело вздыхала, забирала у мужа пустую тарелку, ставила перед ним чашку с чаем и блюдо с домашними ватрушками (на ватрушки она была мастерица!) и принималась, как могла, утешать:
— Венечка, ну ведь мы с тобой разговариваем грамотно? Грамотно. И дети наши так разговаривают, и друзья. Не один ты на свете такой остался.
— Ты подумай только, Клава, сколько молодежи сидит сейчас у телевизоров! Подумай, чему они научатся и чему сами станут учить своих детей!
— Но ведь у этой молодежи есть родители, которые помнят, как правильно… Они им объяснят…
— А почему этой дылде лупоглазой, — Штур гневно направлял в экран волосатый палец, — родители не объяснили? Такая ты у меня прекраснодушная, Клава…
— Дура, ты хочешь сказать, — с улыбкой уточняла жена.
— Я хочу сказать, что, как это ни печально, верить в хоть какие-то остатки интеллекта, витающие в обществе, уже нельзя. Иначе мы сами остаемся в дураках. Ну вот, опять! Теперь у этой дряни рынок, видите ли, «Оптовый»!
— Давай ее вообще выключим, Венечка. — Клавдия Степановна практически с риском для жизни отобрала у мужа пульт, вложив ему в руку ватрушку. — Ты про выпечку мою совсем забыл, а я так старалась…
На самом деле Клавдия Степановна давно — уж лет пять назад, как минимум, как только появились «в телевизоре» новые ударения на старых словах, — облазила все словари с надеждой убедиться в правоте своего мужа. Увы! «ОдновремЕнный» и «одноврЕменный» оказались равнозначными вариантами, а уж по части «обеспечЕния» Венечка и вовсе был категорически не прав. Клавдия Степановна очень тогда расстроилась, даже всплакнула тихонько, но словари убрала подальше и мужу ничего не сказала. Уж она-то — настоящая боевая подруга и ни за что не станет втыкать ему нож в спину.
Сейчас, когда Штур исходил желчью над «элитным» жилым комплексом, боевой подруги рядом не было, и некому было утешить его ватрушкой. А ведь Вениамину Аркадьевичу предстояло новое испытание: надо было это самое Покровское-Глебово посетить, оглядеть, как там и что на месте преступления.
Штур ожидал, конечно, что Покровское-Глебово вызовет у него здоровое раздражение. Но оказалось — какое там раздражение! Практически с порога он просто пришел в ярость.
«Русская дворцовая усадьба восемнадцатого века». И смех и грех. Вы представляете ее пятиэтажной? Нет? Так поглядите. Зимний дворец и тот трехэтажный. Так то ж Зимний дворец, а не жилой дом! Гигантомания пополам с манией величия. «Лужковское барокко», ха-ха. Верх пошлости, верх безвкусицы. Совсем сдурели отцы города, «спасите-помогите».
Вениамина Аркадьевича, заглядевшегося на «красоту», чуть не сбили с ног парень с девушкой в белых спортивных шортах, белых футболках и белых же кроссовках. Из заплечных сумок — для разнообразия синих — торчало что-то непонятное, нелюдской какой-то спортивный инвентарь. Молодые люди торопливо извинились и пробежали в подъезд. Швейцар в ливрее предупредительно распахнул перед ними дверь.
Следователь хмыкнул — швейцар, однако. Духу времени следовать пытаются, выродки. А вечером швейцар этот скинет ливрею да пойдет водку пить к метро. Театр, а не жизнь. Интересно, если он дверь будет плохо открывать — ему что, премию срежут или высекут на конюшне «в духе времени»? Может, кстати, и пристрелят — это ж «новые русские», у них свой «дух»…
Он побрел к месту преступления — туда, где стояла «машина-убийца», самостоятельно обстрелявшая Маркова, Тарасенкова и Арбатову с телохранителями. На перекрестке висел указатель: «Яхт-клуб», «Поле для гольфа». Штур громко, вслух, расхохотался, вспугнув пару белых голубей, пристроившихся на крыше маленького сооружения непонятного назначения. К счастью, кроме голубей, поблизости никого не оказалось, но Штур не преминул бы расхохотаться и прилюдно. Это же надо — поле для гольфа в «русской дворцовой усадьбе»! Постеснялись бы они! Школьник знает, что гольф в Россию только этими самыми «новыми русскими» и завезен, а в восемнадцатом веке его быть не могло никак. Не говоря уже о том, что автомобили, на которых приезжают здешние обитатели, совсем с обстановкой не вяжутся…
В самом деле, обязать бы этих уродов разъезжать по городу на тройках, да с бубенцами! Паноптикум из Покровского-Глебова. Пальцами бы на них показывали. А так…
Что у них там внутри, в квартирах? Впрочем, догадаться нетрудно. Фонтаны посреди прихожих, водяные матрасы с подогревом и прочие джакузи. В общем, вся та гадость, которой в настоящих покоях восемнадцатого века быть не должно. В настоящих покоях восемнадцатого века дамы в кринолинах должны расхаживать, а не девки в шортах.
В конце концов, кем надо быть, чтобы искренне пожелать жить в «дворцовой усадьбе»? Сумасшедшим музейщиком, библиоманом, специалистом по восемнадцатому веку. Ну и к тому же иметь на счетах запредельные суммы. Но такие вещи обычно не совпадают. Да что там обычно — никогда! Да из этого новодела нормальный «специалист» сбежал бы в ужасе. Будь у него ваши деньги, он бы выкупил настоящую — именно настоящую! — усадьбу восемнадцатого века, обустроил бы ее и изнутри, и снаружи как надо, выискивал бы вещи по антикваркам… Швейцара бы сек (об этом Вениамин Аркадьевич подумал с особенным удовольствием).
А эти накупили небось итальянской мебели с гнутыми ножками выпуска прошлого года (или какая там мебель сегодня в моде?) и думают, что живут при дворе Екатерины Великой.
Вениамин Аркадьевич отступил от вывески и едва не шагнул под проезжающий автомобиль, странный какой-то, длинный-длинный. В иномарках Штур никогда не разбирался. Он метнулся в сторону, вскочил на газон. Что же это такое — то спортсмены местные чуть с ног не сбили, то техника (двадцатого, товарищи, века!) наехать пытается… «Нет мне тут места, подумал Штур. — А о чем я сейчас размышлял? О том, насколько все это не соответствует моему представлению о восемнадцатом веке — то есть не „моему представлению“, а попросту „нормальному представлению“. А какая, собственно, разница? Не об этом надо рассуждать…»
Не об этом, — тут обычно аккуратный Вениамин Аркадьевич не без удовольствия выплюнул выкуренную до половины «беломорину» на стерильно-чистый газон, как раз неподалеку от урны, — а о том, что честным способом, как известно, такие деньги заработаны быть не могут. Он, Штур, следователь, он знает. Деньги, которые позволяют современному человеку жить в «дворцовой усадьбе восемнадцатого века», пусть даже и поддельной, добыты могут быть только путем убийств и хищений, шантажа, вымогательства, в лучшем случае — взяточничества. А значит, все это якобы великолепие выстроено на крови и костях, и вокруг него сейчас ходят, ездят, играют в гольф и плавают на яхтах преступники такого пошиба, какие ему, следователю с двадцатипятилетним стажем, и не снились.
Нет, почему, снились, конечно. Да и работал он с ними. Сиживали эдакие типы за столом напротив Вениамина Аркадьевича в прежние времена. Под конвоем их к нему приводили. Только раньше все было однозначно ясно — кто виноват, а кто прав. И тех, кто виноват, Вениамин Аркадьевич безо всяких душевных терзаний отправлял за решетку, а за особо оперативную работу начальство выписывало ему премии. А нынче за служебное рвение могут и не погладить по головке, а вовсе даже наоборот. Нынче вот они — проезжают мимо в лимузинах, загоняют мирного пешехода, он же старший советник юстиции Штур, на обочину, и море им по колено. Руки у нашего конвоя коротки таких приводить. Хозяева…
Вениамину Аркадьевичу стало страшно. Раньше он служил Родине, и Родина была ему благодарна. Теперь он тоже служит Родине, а она… Она молчит. Ее, Родину, никто больше не представляет. Она превратилась в ничто. Она, конечно, с ним, со Штуром, но нигде ее больше нет, кроме как в его памяти. Будто образу Прекрасной Дамы служит, ей-богу…
От обиды кончик носа у Вениамина Аркадьевича, несмотря на жаркий день, превратился в ледышку. Подойдя к месту преступления, он снова закурил.
Здесь, на месте расстрела его потерпевших, лежало столько цветов, сколько Штур и в цветочном магазине не видел. Да и сами цветы были странноватые, неузнаваемые. Ну вот розы — это понятно. А это лилии — лилии Вениамин Аркадьевич узнавал, потому что однажды сам подарил их на какой-то праздник Клавдии Степановне и надолго запомнил тяжелый аромат этих белых красавиц, заполняющий всю квартиру. Клава, конечно, была благодарна, цветы ей понравились, да если б и не понравились, она не сказала бы и слова, но Штур дал себе слово не покупать этих цветов больше никогда — так болела и даже как-то дурнела голова от их запаха. Да и пороху бы не хватило у него, если честно, покупать лилии постоянно — не про его, следовательский, кармашек цветочки.
Прочих цветов Вениамин Аркадьевич просто не знал. Ну не видел никогда, и все тут. Вспомнилось книжное название: «орхидеи». Интересно, есть здесь такие?
