А среди множества разнообразнейших пар иногда встречаются братья и сестры, которые путешествуют вместе. Я злобно смотрю на братьев и сестер, которые сидят друг подле друга в мире и согласии. Мой брат Карло должен сказать мне спасибо за то, что ему никогда больше не придется путешествовать, кататься на велосипеде, спать с подружками, иметь собственную машину. Я же благодаря этому обстоятельству приобрела новую семью.
После смерти Карло я была бы очень рада, предложи мне родители Коры перейти с ними на ты и чтобы я называла их Ульрих и Эвелин. Но подобной мысли у них даже не возникало, так все и оставалось – господин и госпожа Шваб. Не хватало только, чтобы я величала его профессор и доктор, – отец Коры не разрешал даже собственным студентам так себя называть.
Дядя Пауль без малейшего восторга продолжал выплачивать алименты на мое содержание. Я знала, что скромной суммы вполне хватило бы для моего прежнего образа жизни, но никак не могло быть достаточно при том размахе, который царил в этом доме. Пища была всегда наилучшего качества, белье здесь меняли чаще, домработница поддерживала в доме порядок, мне оплачивали билеты на всякие культурные мероприятия, покупали платья и белье, книги и косметику. Я быстро привыкла к более высокому уровню жизни, хотя в глубине души у меня сидело неприятное чувство, что все эти земные блага не положены мне. Правда, моя новая семья одаряла меня по-дружески, как бы делая нечто само собой разумеющееся, а не оказывала благодеяние, и все же то, что причиталось Коре как дочери, мне отнюдь не причиталось. Порой я представляла себе ужасную картину: вот меня возьмут и вышвырнут или вдруг я до того надоем Коре, что она попробует втолковать родителям, что я не самое подходящее для нее общество. Причем мои страхи не основывались на каких-нибудь фактах, родители Коры относились ко мне почти как к родной дочери, а в смысле расходов и вовсе не делали разницы между мной и Корой. Но из постоянно живущего во мне опасения навлечь на себя досаду каким-то неправильным поведением я перестала воровать, очень старалась в школе и приносила домой сплошь хорошие отметки, не исключено даже, что я и впрямь стала надоедать Коре и мое общество уже не доставляло ей прежней радости. С другой стороны, подруга чувствовала, что после той черной пятницы меня покинул былой задор. Ей ведь тоже приходилось бороться с этим ужасом.
По меньшей мере раз в неделю профессорское семейство посещало китайский ресторан. Мне доставляло истинное наслаждение слушать, как отец Коры беседовал с кельнерами по-китайски, гости за соседними столиками с любопытством и восхищением прислушивались, обернувшись к нам. Даже мы с Корой на прощание говорили даме-метрдотелю в длинном шелковом платье с разрезом: «Ни хау!»
Волосы у фрау Шваб были красноватого цвета, как и у ее дочери, но выглядела она совсем по-другому. Одежду носила нежных, смешанных цветов, к ней длинные жемчужные ожерелья и элегантные летние туфли. Ах, с какой радостью я стала бы дочерью таких людей, и даже когда посторонние принимали меня за дочь семейства Шваб, это наполняло меня каким-то восторженным чувством.
Мать Коры, которая очень заботилась о нас и охотно давала советы по вопросам моды, отнюдь не цеплялась за сугубо дамский стиль. Кора отвергала решительно все, что нравилось ее матери, так что огорченная советница все более охотно занималась моими туалетами. Когда мы втроем ходили за покупками, Корнелия приносила домой огромный тюк самого безумного тряпья, безумного и дешевого, которое очень скоро теряло вид. Зато меня одевали со все большим вкусом во все более дорогие вещи, потому что я могла оценить качество. К сожалению, часто случалось так, что Кора не вешала свои платья на плечики и перед началом учебного года хватала мои с таким видом, будто так и должно быть, будто мои вещи – это и ее вещи тоже. Корина мать улыбалась с довольным видом, когда Корнелия появилась на людях в моем бежевом льняном жакете, и у меня даже возникла ехидная мысль, что в конце концов таким окольным путем фрау Шваб удалось нарядить родную дочь.
Как долго мне оставалось жить в этом семействе?
Я представляла, что вот, мол, вернется моя родная мать, такая же окаменевшая, с устремленным в пустоту взглядом, и придется мне снова жить с ней вдвоем в нашей унылой квартире. Я порой туда заглядывала на несколько часов, пылесосила, проветривала и предпринимала очередную попытку вскрыть запертые ящики письменного стола Карло. Мой психотерапевт сказал, что если у меня вдруг появится потребность написать матери, так и сделать. Эта потребность возникала у меня трижды, но потом возникало чувство горечи, потому что та никак не отзывалась. Дядя Пауль время от времени сообщал мне, что матери по-прежнему плохо и что пока трудно строить догадки насчет того, когда ее выпишут. Конечно же, я надеялась, что мать рано или поздно станет нормальным человеком (счастливой она, пожалуй, так никогда и не была), но при этом я отнюдь не возражала, чтобы депрессия у нее кончилась не раньше, чем я сдам выпускные экзамены.
А Кора принялась испытывать своего психотерапевта. «Ну откуда мне знать, сечет этот парень или нет?» – спрашивала она, а потом рассказывала ему какой-нибудь сон, от начала до конца выдуманный, затем сообщала мне, что это был первый хоть сколько-нибудь полезный психотерапевтический сеанс. «Парень», который с ней мыкался, был человек кроткий, несколько склонный к полноте. Он пытливо вглядывался в зеленые глаза Коры, не догадываясь при этом, что она все выдумала. Вот мой врач был гораздо строже, не давал мне уклоняться от темы и поначалу не позволял водить себя за нос.
Кора сказала:
– Вот уж не знала не ведала, что ты такая трусиха.
Чтобы угодить ей, я тоже сочинила сон – про лесную птичку. Птичка, которая по ночам, словно филин, подлетает к освещенным окнам и разглядывает людей, – это была я.
Мой терапевт сразу понял, что мы имеем дело с фрейдистским исходным переживанием, что я в раннем возрасте застигла своих родителей в постели. Меня снова и снова призывали расслабиться и подыскивать сводные ассоциации к деликатным картинам из отдельных пятен. Когда все сошлось на славу, эта забава даже начала доставлять мне удовольствие. Впрочем, про свои настоящие мечты я ему никогда не рассказывала, а в мечтах этих я представляла себе, что выйду замуж за брата Коры и смогу тогда уже с полным правом считать эрзац-родителей своими.
По этой, собственно, причине я и полюбила Кориного брата еще до того, как с ним познакомилась. Имя у него было старомодное – Фридрих, изучал он физику. Кора иногда очень им хвалилась, он-де неслыханно одарен, просто второй Эйнштейн, да и только.
За неделю до Рождества семейство Шваб в полном составе поехало во франкфуртский аэропорт встречать блудного сына – конечно же, без меня: предполагалось, что у Фридриха будет много багажа и места для всех не хватит (у него была при себе только дорожная сумка). Еще он пожелал, чтобы его называли Фред, а при первой же совместной трапезе сообщил всем присутствующим, что он, можно сказать, помолвлен. Его американскую невесту звали Анни, на предъявленном фото можно было разглядеть серебряную скобку для зубов и то, что девушка весьма склонна к полноте. Во мне возгорелась тщеславная надежда заставить Фреда выкинуть из головы свою американскую мечту. Но он, можно сказать, просто не заметил меня; охотно проводил время с Корой, оба вспоминали свое детство, а я ощущала себя пятым колесом в телеге. Фридрих был немного старше Коры, едва ли много серьезнее, а по части любви, как мне казалось, этот Эйнштейн явно ничего стоящего не изобрел.
Не то он, конечно же, смекнул бы, что я не случайно встретила его в нижнем белье. К тому времени, когда спустя три недели Фридрих уезжал, он успел запомнить мое имя, и это было единственное, чего мне удалось достичь. С родителями он договорился приехать летом в Тоскану вместе с Анни, чтобы мы все могли познакомиться с его будущей женой. Я начала тревожиться за свое место в Тоскане. Как известно, там стояли четыре кровати, а со скобкой для зубов их и без меня уже было пятеро.
Вообще-то мое первое Рождество без Карло и без матери протекало весьма беззаботно. Подарков было мало, празднование не отличалось ни сентиментальностью, ни соблюдением христианских традиций. Порой мы с Корой и Фридрихом играли до рассвета и весело при этом смеялись. При игре в карты жульничанье казалось мне самым естественным делом, и Кора разделяла мое мнение. А Фридрих не переставал удивляться, отчего это он никогда не выигрывает. Временами он читал нам на редкость скучные лекции по проблемам физики. Будь он моим братом, я опрокинула бы ему на голову графин с профессорским шерри.
Тем временем наступило лето, и мать Коры организовала со своими «дочками» закупочную кампанию. Я успела узнать, что, хотя профессор хорошо зарабатывает, сама его жена тоже не из бедных. Во-первых, ей светило богатое наследство, а во-вторых, с выходом замуж фрау Шваб стала получать субсидию от своего отца, деньги «на туфли и чулки». Из этих денег она и оплачивала нашу одежду.
