– Вот вам подробности.
Он вытряхнул на ломберный столик какие-то кусочки блестящего металла. Я всмотрелся и понял – золото.
– Вот вам подробности, вот подробности, вот, эта часть золотого портсигара с клеймом девяносто шестой пробы – подробность. И вот это колечко распиленное, тоже девяносто шестой пробы – подробность. И эта разрезанная старинная монета – тоже близка к девяносто шестой пробе – еще подробность. В нашем деле обыкновенное золото, пятьдесят шестой пробы, не употребляется, а Кружилин – антиквар… Что смотрите? Покупка и продажа антикварных изделий, в том числе и высокопробных, золотых, законом не запрещена… Только русскую золотую монету граждане обязаны сдавать в банк, в обмен на червонцы, которые, кстати сказать, на полтинник дороже золотой царской десятки…
– Не знал, что Кружилин – антиквар, – растерялся я. – Следовательно, он доставляет для вас высокопробное золото, а вы…
– Слава богу, наконец-то дошло!.. А я покупаю это высокопробное золото и делаю из него людям зубы, и они сверкают зубами, потому что ничем иным блеснуть не могут: ни умом, ни общественным положением… И не вздумайте где-нибудь обмолвиться в своих подозрениях: я человек семейный, у меня самого есть дочь на выданье, и я, сгоряча, вам челюсть сверну, не посмотрю, что вы милицейский чин или как там… Написали свою филькину грамоту? Давайте подпишу…
– Не нужно, обойдусь… А насчет челюсти – у вас ведь тоже их две… До свидания.
У толстяка сразу настроение улучшилось. Рассмеялся:
– Молодец! Ладно, извините старика за резкость… Уж больно обидно: я и Сонька Кружилина! Что я – «прапорщик юный, со взводом пехоты»…
Процитировав еще пару строчек из не успевшего потерять популярности романса, рождения девятьсот шестнадцатого года, зубодер пришел в полную благодушность.
– Пойдемте в столовую, молодой человек, выпьем водочки, а потом чайку. Вы мне с первого раза понравились; только откуда у вас эти гнусные предположения касательно кружилинской дочки?
От водки и от чая я отказался и на пороге, в дверях уже, ответил:
– Это откровение мне сделала лично мадам Кружилина.
Он остолбенел:
– Лизавета Петровна?..
– Она самая. – И я съязвил: – Матери всегда виднее…
Он схватился рукой за сердце, а я поспешил ретироваться…
Было несомненным, что слова Елизаветы Петровны – обычная «придумка» женщины, застигнутой врасплох наводящим вопросом, когда и подумать нет времени… Просто брякнула фамилию, пришедшую в голову.
Сидя вечером в кабинете, я суммировал впечатления дня. Итак, Кружилин действительно партизанский снабженец. И он же – антиквар, приторговывавший золотом… В этом, по временам нэпа, не было ничего преступного, но все же к личности эрудита охотоведения примешивался какой-то неприятный привкус…
Мадам Кружилина врет: и дочь и муж уехали не до, а после рокового выстрела. Почему?
Зачем было уезжать, а главное, почему мадам скрывает истину? Да и в чем же именно эта самая «истина»?..
Очень мне не хватало допросов отца и дочери Кружилиных… Пока что вызвал повестками Софьиных подружек, тех, что были на вечеринке-помолвке.
Пришли пять типичных «Олечек», средь них – ни одной комсомолки. Все щебетали на допросах одно и то же:
– У них была большая, настоящая любовь, знаете… Такая, как в романах пишут…
– Володя ее на руках носил…
– Он был очень добрый, как и тесть Володин, Евгений Александрович…
– Она даже в комсомол записалась из-за Андреева…
– Все уже приготовились к свадьбе, и вдруг такой страх!..
На вопрос о какой-либо ссоре, вспышке ревности, как сговорясь, отмахивались:
– Что вы?! Никогда Софья ничего об этом мне…
– Нет, нет, нет!.. Я же вам говорю: у них, как у Ромео и Джульетты, была такая безумная любовь!..
– Какая ревность? К кому?..
– Нет, ничего этого не было! Софья – моя задушевная подруга по гимназии. Она ничего от меня не скрывала – сказала бы…
«Задушевную» я стал особо тщательно «разматывать». Выяснились новые любопытные вещи: оказалось, что вспыльчивый и экзальтированно-отходчивый дантист Петр Петрович Гриневич знаком с семьей Кружилиных давно, уже лет десять, и еще оказалось, что в свое время Гриневич ухаживал… за Сонечкиной мамой, Елизаветой Петровной, потом отношения превратились в дружеские…
«Вот чертова баба!» – подумал я об интеллигентной даме. Зачем ей понадобилось «с больной головы – на здоровую»? И почему толстячок соврал, что знакомство с Кружилиным короткое, как заячий хвост? Я раздумывал, размышлял над этими ребусами, а Кружилины – отец и дочь – все гостили у кого-то в Энске, а время шло…
Подошло десятое августа – открытие летне-осенней охоты. Мы, охотники, – люди одержимые: когда подходит сакраментальная дата – самые волевые из нас отпускают тормоза «сдерживающих центров», как говорят медики.
Охота!.. И забыто все: работа, семья, нерешенные задачи, даже ее величество Любовь – отходит на задний план…
Охота, охота!..
Мое ружье было в ремонте у местного оружейного мастера Петра Павловича Русанца.
Тот задержал ремонт, и я вспомнил о вещдоке по делу Андреева, и хоть пользование вещественными доказательствами строго запрещено, но… охота – есть охота.
Нельзя же отказаться от охоты в день открытия, потому что ружье у тебя будет… чужое! Да и какое оно «вещественное доказательство»? «Вещественное доказательство – это доказательство преступления, а здесь – застрелился человек. Сам застрелился, а не его застрелили из «Голланда»; что же этот «Голланд» может доказывать? Что Володя Андреев сам застрелился?! – Давно знаем, что сам и что именно из этого ружья.
После недолгой мысленной драки со «сдерживающими центрами» я «отпустил тормоза».
Пошел в камеру хранения вещественных доказательств и выписал…
Вот оно опять передо мной: ружье-сказка, ружье – мечта охотника, вещь потрясающей красоты, где оружейная техника уже превратилась в искусство, где только отделка, гравировка и микроскопические рельефы отбирают у мастеров годы упорного труда… Потому и стоят эти шедевры эквивалентно тысячному дому, табуну породистых лошадей или стаду коров…
Рядом с двойной гравировкой завода: «Голланд-Голланд», по планке тянулось длинное, витиеватое славянское золото другой надписи: «По заказу великого князя Николая».
И еще – золотая пластинка на ложе: «Из охоты Его Императорского высочества наследника-цесаревича, великого князя Николая. Ливадия».
М-мда… Царское ружьецо!..
Девятого августа я уже стоял на борту дачного парохода, уходившего в заветные места…
Впереди был целый день, не связанный с грабежами, убийствами, самоубийствами и еще со всякой кровавой пакостью человеческой, которую приходится распутывать инспектору группы «ББ» угрозыска.
«ББ» – расшифровывается грозно: «борьба с бандитизмом».
Три зорьки впереди… Лодка, озера, тихие закаты и восходы… И год – не комариный.
Хорошо!..
Пароход опоздал, и мне досталась только «утрянка».
Знаете тот чудесный час рассвета, когда первые лучи солнца чуть касаются верхушек тальника и озеро окутано голубым туманом, а сонная гладь темных вод еще не сбросила с себя ночного очарования?..
Обласок скользил вдоль кромки камыша.
Ружье-сказка, ружье – мечта охотника лежало со взведенными курками наготове, и когда с хриплым кряканьем свечой взмыл из камышей первый матерый «крякаш», я ударил по увеличенному туманом силуэту птицы шагах в пятнадцати.
Но не услышал характерного всплеска падающей в воду птичьей тушки.
Неужели «пудель»?.. Странно – стрелок я неплохой!
Да, промах. Задел, верно, только крайними, боковыми дробинами – вот и на воде плавает утиный пух, который выстегала из кряквы ослабевшая дробь…
– Промазал, черт! – я обругал себя вслух и взялся за весло.
Существует такое охотничье поверье: если первую не стукнешь – так и пойдет: будешь всю охоту «мазать». И не помогут ни умыванье, ни проклятья, ни заклятья, ни выпивка «для глазу».
Охота, знаете ли, вещь таинственная, загадочная… И очень несамокритичная штука – охота: всегда виноваты или порох, или ружье, внезапно потерявшее бой.
Как бы то ни было, но в тот раз так и пошло! Утки поднимались и справа (невыгодно для охотника), и слева (выгодно для охотника), мои дуплеты гулко отдавались в ближнем бору, но… птицы не падали.
Туман стал редеть.
За излучиной речки, поросшей ряской и кувшинкой, открылась прогалина чистой воды. Там плавал табунчик…
– Ага! Сидячие! Ну, тут уж без промаха!.. – Прижав лодчонку к берегу, я тщательно выцелил и спустил один за другим оба курка.
Но табун вспорхнул и улетел. Опять на воде остался только утиный пух.
Напрасно я веслом раздвигал камышную стенку: нет. Только пух.
