— Почему вдруг Марвелл?
— Ну, представьте себе, Арчер, что ему нужны деньги для постановки пьесы. Он очень дружен со Слокумом. Теперь у Слокума есть деньги.
— Вы не рассматриваете самого Слокума, не правда ли?
Гримаса пробежала по лицу моего собеседника.
— Джеймс — маменькин сынок. Он не тронул бы и волоса на ее голове.
— А Мод Слокум?
— Ее я тоже исключаю… Если полагать, что Оливия Слокум была убита, то… это мог сделать кто-нибудь со стороны. У такой женщины обычно не мало врагов. — Вроде ПАРЕКО, — сказал я.
— А?
— Компании Тихоокеанских Очистительных Заводов. — А… Нет. Нефтяные компании не прибегают больше к убийствам. Тем более из-за такого ничтожного дела, как аренда нефтеносного участка. Для них — мизерного… Я хотел спросить вас вот о чем: вы-то не видели поблизости кого-нибудь из посторонних?
Этого вопроса я все время и ждал. Разговаривая, размышлял, как на него ответить. Логично подозревать Ривиса: был около места предполагаемого преступления, подвыпил, на что-то обижался. Но когда я подобрал его по дороге обратно, он не производил впечатления человека, только что совершившего убийство. И время встречи не сходилось с временем смерти миссис Оливии. Однако если полиции нужно быстрое и легкое решение, за такую версию схватятся. Я видал, как подобное случалось раньше, в дебрях Лос-Анджелеса. Уверен ли я в полиции Нопэл-Велли? Я решил, что Надсону можно доверять, но все-таки попридержал одну карту. Я не сказал ему, что когда встретил Ривиса, было точно восемь двадцать три на циферблате в машине и на моих наручных часах. Правда, Ривис-то и обратил внимание на точное время, а это могло означать, что Ривис попытался использовать меня в обосновании своего алиби. Я не люблю, когда меня используют. Затянувшаяся пауза Надсону не понравилась, но он сдержался.
— Вы подобрали этого парня за воротами где-то после восьми. Вы понимаете, мы не знаем, когда она была убита, и боюсь, никогда не узнаем. Показания Марвелла неубедительны. В первый раз он даже не упомянул о всплеске, который слышал, или думал, что слышал. Не гнездилась ли у Ривиса в голове мысль об убийстве? Как по-вашему?
— А можно ли наслаждаться подобной мыслью? Он был в хорошем настроении.
— Что он за парень? Он попадался мне на глаза, но я никогда с ним не разговаривал.
— Ничего особенно подозрительного я не заметил. Он мог бы стащить у своей матушки деньги, чтоб поиграть на скачках, но вряд ли стал бы толкать пожилую даму в воду. Ненормальный? Может быть, но не совсем. Из того, как человек говорит, это видно.
Надсон наклонился ко мне, широкий, как и крышка стола.
— Вам понравился парень? Поэтому вы позволили ему ускользнуть от Фрэнкса?
— Я, знаете ли, потерял свою обычную бдительность, когда пуля чуть не угодила мне в почку. Мне вовсе не нравится Ривис, но некоторым он нравится, — при этих словах я пригнулся совсем низко к столу. — Кэти Слокум он очень нравится.
Лицо Надсона налилось кровью.
— Неправда! Вы лжете… Кэти не связывается с отбросами общества.
— Не принимайте мои слова близко к сердцу, Надсон. — Я встал. — Хотите, спросите ее отца.
Жизнь словно ушла из его лица. Он взял у полицейского блокнот и вырвал последнюю страницу, исписанную карандашом.
— Эдди, иди отдохни. — И обратился ко мне:
— Что вы-то намерены делать? Поможете нам найти Ривиса?
— Я поговорю с миссис Слокум.
— Она с мужем там, в комнате напротив гостиной.
Я произнес:
— Я не лжец, Надсон.
— Что? — Он медленно выпрямился. Мы были приблизительно одного роста, но Надсон был массивнее и сильнее. Огромное мускулистое тело заполняло любую комнату, даже когда мысль в глубине бледно-голубых глаз блуждала далеко.
— Я не лжец, — повторил я.
Холодно-враждебный взгляд сфокусировался на мне.
— Ладно, — сказал он, будто подумав. — Вы не лжец.
Он снова сел за стол, плечи опустились, словно у крупного пальто на вешалке меньшего размера.
Проходя мимо открытой двери в гостиную, я мельком оглядел людей, сидевших там в ожидании встречи с Надсоном. Лица у всех бледные. И хмель, и веселые разговоры испарились полностью. Не верилось, что это гости, которые собрались провести приятный вечер в мирном доме. Гостиная особенно напоминала пещеру; под потолком витала смертная тень — тень ее хозяйки. Выйти из пещеры было нельзя: у двери на стуле сидел полицейский в голубой рубашке, чуть согнувшись, он изучал фуражку у себя на колене, заинтересованно, будто лицо близкого друга, который был с ним в долгой разлуке.
Я подошел по коридору к двери в другую комнату. Заперто. Я собирался постучать, но тут послышалось, как мужчина за дверью произнес короткое слово, которое никак не вязалось с представлением о теноре, человеке высокой культуры. Я вздрогнул. Тенору ответила женщина, ответила что-то так быстро и тихо, что слов я не разобрал. Но всхлипывания ее после реплики достигли моих ушей, вполне отчетливо.
Я прошел по коридору чуть дальше, к следующей, соседней двери, открыл ее и оказался в темной комнате, рядом с той, где муж и жена беседовали друг с другом. Приглядевшись, заметил, что… моя комната была не совсем уж и темной — свет проникал сюда из холла, слегка мерцая на стекле и серебре посуды, которая наполняла буфет. Да и со стороны комнаты «диалога» шел слабый свет, тонкая полоска его пробивалась из-под старинных раздвижных дверей, что отделяли «мою» комнату (очевидно, столовую) от соседней. Я тихо двинулся к раздвижным дверям и затаил дыхание возле них. Мод Слокум:
— Я перестала пытаться сделать что-либо, перестала… Долгие годы делала для тебя все, что было в моих силах. Это не помогло. Теперь мое терпение кончилось, Джеймс.
— Ты никогда и не пыталась. — Голос Джеймса безжизненный и горький. Ты жила в моем доме, ела мой хлеб и ни разу не сделала даже слабой попытки помочь мне. Если я и законченный неудачник, как ты говоришь, то по твоей вине, ничуть не в меньшей мере, чем по моей.
— Дом не твой, а твоей матери, — язвительно возразила она, — хлеб не твой, а твоей матери, чрезвычайно пресный каравай!
— Оставь эту тему!
— Как я могла это сделать? — Теперь голос Мод лился плавно, как у человека, что держит под контролем и себя, и ситуацию. — Твоя мать была центральной фигурой в нашей супружеской жизни. У тебя был прекрасный шанс оторваться от нее, когда мы поженились, но тебе не хватило смелости.
— У меня не было такой возможности, Мод. — Голос тенора-актера задрожал под бременем жалости к себе. — Я был слишком молод, женился в самом деле рано. Я зависел от нее, даже не закончил школу. Кроме того, — ты знаешь — в те времена было не особенно много работы вокруг, а ты так спешила замуж…
— Я спешила? Ты со слезами на глазах умолял меня выйти за тебя замуж.
Ты говорил, что твоя бессмертная душа без этого погибнет.
— Я считал, что так оно и было, — отчаянно отозвался Джеймс Слокум. Но ты ведь тоже хотела выйти за меня. У тебя были свои причины.
— Ты чертовски прав: у меня были причины — ребенок в животе, и никого, к кому я могла бы обратиться за помощью. Конечно, мне следовало бы поступить по-иному — проглотить свою гордость и убраться куда-нибудь подальше от столь благородной семьи. — Голос Мод понизился до едкого шепота:
— Именно такого ждала твоя мать, не так ли? От меня, маленькой простушки…
— Ты никогда не была «маленькой», Мод.
Она разразилась неприятным смехом:
— Да уж, видно, так. Женщины не были для тебя «маленькими». Колени твоей матери всегда были достаточно велики для тебя, достаточно удобно-велики!
— О, знаю, что ты чувствуешь по отношению ко мне, Мод!
— У меня вовсе нет никаких чувств, Джеймс. Никаких!.. Как только я стала кое в чем разбираться, ты превратился для меня в пустое место. Джеймс Слокум попытался придать твердости своему голосу.
— Теперь, когда мама умерла, я хотел бы думать, Мод, что ты будешь несколько снисходительнее к ее памяти. Она всегда была добра с Кэти. Это она пожертвовала собственными интересами, чтобы устроить Кэти в достойную нас школу и как следует одеть ее…
— Я признаю это. Но вот чего ты совсем не понимаешь, так это моего отношения к Кэти. Я люблю ее и хочу, тоже хочу, чтобы у нее все было самое лучшее. Но так, как я это понимаю. Ну а еще… Знай, я не готова к тому, чтобы меня списать в расход. Я мать, но и женщина, которой всего тридцать пять.
— В таком возрасте, видимо, поздно начинать что-то заново.
— Как раз теперь я чувствую, что ничего и не начинала, что пребывала в летаргическом сне, целых пятнадцать лет сна. Хватит. Так больше не может и не будет продолжаться. Я не хочу зачахнуть.
— Ты сейчас только придумала все это. Если бы мама не умерла, ты, конечно, пожелала бы, чтобы все шло по-прежнему.
