насколько устала. Ноги с вздувшимися венами гудели, как чумные. Больше всего ей было жаль не ног, а новых миланских туфель, каблуки которых безнадежно испортились на маловишерских ухабах. Катерина коротко задавала какие-то бытовые вопросы, Дашка отвечала односложно. На разговоры не осталось сил. Хотелось смыть с себя дорожные запахи и пыль. Добравшись до ванной комнаты, Дашка смогла лишь ополоснуть лицо – настолько она устала.
Вернувшись в кухню, Дарья обнаружила на диванчике подушку и одеяло. Она попыталась вытянуться в полный рост, но ноги уперлись в ободранную диванную спинку. «Кошка когти точила», – догадалась она. Постель оказалась не самой удобной. Несмотря на некомфортные условия – узкий кухонный диван и тарахтящий, словно трактор, холодильник, Дарья в ту ночь спала как убитая.
1942 г. Соломино. Белгородская область
Наступили голодные времена. Еще перед оккупацией Степан зарезал скотину, разделал ее на куски, засолил и попрятал в разные места под крышей. Пелагея хотела было устроить ему бучу, но поняла, что муж все сделал правильно. Она лишь тихо заплакала, причитая о том, как теперь жить.
Каждый день приходили немцы за провизией, требовали мяса и яиц, ни того, ни другого в доме Степана не было, и тогда оккупанты забрали всю картошку.
Нина с сестрой ходили собирать кислицу и крапиву. Потом из них варили похлебку, добавляя в нее горстку припрятанного Пелагеей пшена.
Село Соломино попало в самое пекло войны, как говорил Савелий, к дьяволу в котел. Линия фронта то приближалась, то снова отодвигалась на восток. В те дни, когда Красная армия подходила к Соломину, для сельчан наступал кошмар. Горели земля и небо. Люди, кто покидал дома и безумно бежал под обстрелом в лес, кто прятался в погребе, рискуя остаться там навсегда. Степан Кочубей, повидавший Империалистическую войну, предусмотрительно вырыл землянку, где и спасалась вся его оставшаяся семья. Горели избы, свистели снаряды, все вокруг грохотало. Нина больше не рвалась воевать, она, закрыв голову руками, тулилась к старшей сестре.
– Чтоб вам пусто было, ироды проклятые! – ругалась Ганна при каждом взрыве.
С неба стремительно приближался к земле дымящийся самолет. На фюзеляже показалась красная звезда. Самолет с грохотом упал во двор Кочубеев и загорелся.
– Етишь твою кочергу! – выругался Степан. Он выбрался из землянки и бросился к дому спасать хозяйство.
Ганна хотела последовать за отцом, но тот ее остановил.
– Береги Нину! – Степан посмотрел на дочь сурово и в то же время ласково, как это умел делать только он. – Даст бог, не пропаду. И помни, о чем я тебе говорил!
– Папа! – оглушительно закричала Нина. Она вскочила, готовая бежать к отцу.
– Стой, дурнина! – Ганна схватила ее сильной рукой, пытаясь удержать. Сестра упиралась. Около уха Нины просвистела пуля, девочка оцепенела от страха. Воспользовавшись замешательством Нины, Ганна затащила ее в землянку, как котенка.
К утру все стихло. В селе не было ни немцев, ни красноармейцев. По-прежнему пылали пожары, уцелевших домов в Соломине почти не осталось. Степан успел потушить хату, так что обгорела только ее часть. Вместе с дочерями и соседями они вынесли в поле обломки самолета. От летчика остались обгорелые угольки и почему-то бледно-белая окровавленная кисть руки. Ганна отгоняла сестру, чтобы она не смотрела в сторону трупа, но Нина ее не послушалась. Потом ей долго мерещилась эта окровавленная рука.
Так вместе с Кочубеями стали жить еще три семьи и осиротевший Васька Приходько – всего одиннадцать человек. Тесно, голодно, да деваться некуда.
Через неделю в Соломино снова вошли немцы. Они были особенно озверевшими – настолько, что со дворов лучше было не высовываться. Объявили о сборе молодежи на скотном дворе. Молодежь – это женщины и дети с десяти лет.
– Кто не придет – казнь, – вещал немец. – Кто укрывает, вся семья – казнь.
О цели сбора не говорилось, но сельчане и так понимали, что ничего хорошего их не ждет.
– В Херманию повезут! – поползли слухи.
Соломинцы заранее оплакивали родных. Собирали в дорогу скромные пожитки и причитали. Никто не верил в когда-то обещанную на чужбине сытую жизнь. Степан Кочубей тоже собрал дочерям скарб. Положил туда схороненный от захватчиков добротный овчинный тулуп, снятые с себя сапоги, одеяло, насыпал раздобытых где-то сухарей.
Вечером заглянул к нему Савелий, ставший полицаем.
– Ну що, готовы твои дивчины в Херманию?
– А тебе какая печаль, старая холера? – сердито посмотрел на кума Кочубей.
– Я теперь власть! Ты меня уважать должен! – делано обиделся Савелий.
– Пущай немчура тебя уважает. Зачем явился?
– Ты это, Степан. Если чего задумал, брось. А то знаю я тебя! Сховаешь дивчин, немцы хату сожгут вместе со всеми, а вас тут с дюжину ртов.
– Иди, иди! И без тебя погано! – прогнал незваного гостя Степан, а сам в который раз задумался, как поступить: отдать немцам дочерей или спасти соседей?
В доме Степана, кроме Нины и пятнадцатилетнего Васьки, жили еще трое детей, самому младшему из которых был всего год.
– Эх, ма! Нашли бабы время рожать! – сетовал Кочубей. Детей, да и баб, что были при них, Степану было жалко, но еще жальче ему было собственных дочерей – юную, наивную Ниночку и боевую, всю в Пелагеюшку, Ганночку.
– На все божья воля, – принял решение Степан. Он загодя переговорил с Ганной, растолковал ей, как хорониться по болотам и выживать в лесу. Наказал сидеть там с Ниной тихо, в деревни не соваться, тем более в родное Соломино. Ганна попыталась возразить, она не хотела, чтобы из-за них с Ниной погибли соседи.
– Так надо, Ганночка, – прижал к себе старшую дочь Кочубей. – Я людям сказал, чтобы шли в лес. Немчура все равно никого в живых не оставит. Не пошел никто.
– А как же ты? Ты пойдешь с нами? – Ганна с надеждой посмотрела на отца полными слез глазами.
– Я свое пожил.
Ганна разрыдалась на груди у отца. Степан погладил ее богатые черные волосы, как когда-то гладил Пелагею – у той тоже была всем на зависть толстая смоляная коса.
– Не хорони меня прежде времени, дочка! Бог даст, не пропаду!
На Степана в его хате все смотрели волком. Все ждали его решения. Не менее враждебно смотрели приживалы и на Ганну с Ниной. Будь их воля, бабы вытолкали бы Кочубея с его дочерями прочь, лишь бы эта семья не угрожала их благополучию. Бабы понимали, что Степан скорее пустит в расход все село, чем пожертвует своими детьми.
– Ведь все погибнем! – не выдержала Варвара, у которой был грудной ребенок. – Дитенка пощади!
– Не трави душу, оголтелая! Спать ложись! – остепенил ее Кочубей
