Ни емкости, ни смысла тяготенья,
Ни масс планет, ни формы их орбит,
На вызвездившем небе мы не можем
Различить глазом «завтра» от «вчера» [4].
Он слушал Макса и думал: «Как просто и вместе с тем пронзительно он проникает в суть вещей, в их смыслы…»
Системы мира – слепки древних душ,
Зеркальный бред взаимоотражений
Двух противопоставленных глубин.
Нет выхода из лабиринта знанья,
И человек не станет никогда
Иным, чем то, во что он страстно верит.
Так будь же сам вселенной и творцом,
Сознай себя божественным и вечным
И плавь миры по льялам душ и вер.
Будь дерзким зодчим вавилонских башен
Ты, заклинатель сфинксов и химер.
– Замечательно, – наклонил он голову. – Просто замечательно. «Так будь же сам вселенной и творцом, сознай себя божественным и вечным…»
Спустя два года. Там же
Он стоял и смотрел на этого человека. Он видел в нем родственную душу, того, кто понимает так же, как и он сам. Этот человек видел не просто скалы, воздух, море, ветер. Он видел ангелов и бесов, божественное и низменное, красивое и безобразное. Он видел все и всему давал точную, пронзительную оценку. Давал, припечатывал, обозначал словом, от которого было никуда не деться… Со стороны могло показаться, что прогуливались старинные приятели. Они чувствовали расположение друг к другу и наслаждались общением. Бертони пытался объяснить ему, Михаилу Булгакову, как можно шагнуть из нашего мира в другое измерение, когда стены привычных рамок раздвигаются, смешиваются времена и пространство приобретает невиданную ранее глубину.
– Тогда и простая квартира может раздвинуться до размеров вселенной. Понимаешь, простая квартира. Это я объясняю через такой момент вам все наглядно.
У писателя были веселые синие глаза, и сам он легко переходил от иронии к грусти, от серьезного настроения к смешливому.
– Я пытался уже сказать об этом, – писатель говорил негромко, но его слова были как звонкие округлые камешки. – Я уже пытался в одной повести… которая посвящена… ах, это даже выговорить сложно – дьяволу… показать другие измерения. Они связаны с лестницами.
– Да. Лестница – это серьезно, – кивнул Бертони. – Мы помним лестницу Якова, помним и другие. Они преображают пространства. Они как приглашения к ним. Есть воды, в которых нельзя утонуть, но можно воскреснуть.
– Я хотел бы придумать машину времени.
– Почему нет? Я верю в нее. Тогда можно будет спокойно перемещаться из одного века в другой, менять города. Туча и молнии могут накрыть город – например, Москву, – и тогда она станет другим городом.
– Каким?
– Например… древним Иерусалимом.
Ему показалось, что писатель едва ли не захлопал в ладоши, его глаза блестели. Ветер с моря донес запах свежести и тумана.
– Во что вы верите? – задал вопрос Бертони.
– Во все!
– Я тоже… Как прекрасен Рим!
– Я его не видел.
– Увидите. А если не увидите, то напишете…
– Гоголь был в Риме. А ведь это мой любимый писатель. Он жил там… Он был уже известен, когда поехал туда.
– Вы хотите повторить путь Гоголя? – брови Бертони взлетели вверх. – Он же был, если не ошибаюсь, похоронен заживо. Вы хотите такой участи?
– Конечно, нет.
– А почему? Это было бы занятным экспериментом. Все говорят о технике. А я говорю: ищите людей, ищите человека, который стал бы как витрувианский человек Леонардо да Винчи многоруким и способным дотянуться до любой цели. Человек эпохи Возрождения – не пустой звук. Все гении – существа одного порядка. Или, как говорит русская поговорка, слеплены из одного теста. А проблема времени – важнейшая из всех.
– Я так и представляю сюжет: молодой инженер изобретает машину времени и переносится в далекое прошлое.
– Во времена Юрия Долгорукого, когда основывается Москва.
– Нет, немного ближе – во времена Ивана Грозного.
– Почему именно эта эпоха?
– Есть параллели, – нехотя сказал, словно выдавил, Булгаков.
Его собеседник ничего на это не ответил.
– Вам нравится Москва? Раз мы уж заговорили о ней, – неожиданно спросил писатель.
– Мне больше нравится Рим, – и Бертони захохотал. – Но Москва тоже красивый город. Но родина… Родину ни на что не променяешь.
– Вы родились в Италии?
– Нет, – сказал Бертони после недолгой паузы. – Но я жил в юности в Италии. И люблю эту страну. В Риме чувствуешь, как сдвигается время. Причем буквально.
– Города как люди.
– О да! Рим мне представляется стареющим благородным патрицием. А Москва – юная барышня, которая хочет всем нравиться.
– Как странно мы с вами говорим то о прошлом, то о будущем, но никак не о настоящем.
– А настоящего не существует, как и прошлого, и будущего. Все находится одновременно в одной точке, – кивнул Бертони. – Мы сами и есть и точка, и Вселенная. Во все времена главным было выведение особой породы людей. Обратите внимание на риторику – новый человек, новые люди. Кто это? Кем они должны были стать? Почему к ним такое внимание? Не задумывались над этим…
– Новый человек…
– Да-да. Мы живем в удивительном мире техники, которая на наших глазах все время совершенствуется. Кажется, что ей нет предела. Еще недавно, в прошлом веке, человечество ничего не слышало ни об автомобилях, ни о паровозах, ни о самолетах, ни о синематографе. А сегодня мы видим все это воочию. Но меняются ли люди? Достойны они этих изобретений? Или они остаются прежними? Люди как люди.
– Люди как люди, – его собеседник почему-то рассмеялся, нагнулся, подобрал камешек и внимательно посмотрел на него. – С дырочкой. Кажется, такие камни называют талисманами, и они приносят удачу. Она бы мне не помешала. У меня нет еще квартиры и крыши над головой. Что весьма скверно. Видите ли, не так просто, оказывается, отказываться от привычек, даже если ты уже живешь при другом строе. Хочется нормальную квартиру со всеми удобствами, ванную, горячую воду, телефон.
– У вас все это будет.
– Премного благодарю.
– Так и будет.
К ним навстречу спешил молодой авиаконструктор. Бертони смотрел на него с нежностью. Это было особое братство людей, которые собирались штурмовать небо. И, как знак принадлежности к этому братству, они делали себе маленькую татуировку – самолетик на плече.
Глава седьмая
Ключ от всех дверей
Некоторые дни в человеческой жизни можно сравнить со скалами: карабкаешься по ним с неимоверным трудом, не видя конца и края пути. Другие же дни – словно равнины: движешься по ним легко, скоро и беспрепятственно.
