Мальчишка тоненько свистнул горлом, как суслик-еврашка, виденный однажды Волковым на Камчатке, кинулся вперед, наступил на свои штаны и упал бы, если бы перепуганный Волков его не подхватил.
– Что?! Что такое?!
Мальчишка все свистел горлом и тыкался горячим маленьким лицом Волкову в шею и щеки, с которых отваливались клочья мыльной пены. Слабые детские воробьиные ребрышки ходили ходуном под волковскими ладонями.
– Ты что, Павлик?! Юля, иди сюда! Юлька!!!
Мальчишка оторвался от Волкова – тот растерянно отер большой ладонью его мордаху – и выдохнул с восторгом:
– Я знал, знал, что это ты! Я просто не сразу понял!.. Но я знал! Я загадал! Мне бабушка говорила, что так надо!
– Как? – осторожно спросил Волков.
Он ничего не понимал.
– Ну, загадать и ждать, что сбудется! – И Павлик опять уткнулся носом Волкову в щеку, прямо в остатки мыльной пены.
Встревоженная Юля заглянула в ванную и замерла. Волков поверх мальчишкиной головенки посмотрел на нее, а она на него.
– И сбылось, – прошептал Павлик ему в ухо, – я загадал, и сбылось!
Тут он проворно и неловко, как худая обезьянка, слез с Волкова и, придерживая падающие штаны, кинулся к Юле.
– Дай ему новые штаны, – растерянно велел Волков.
Она кивнула, как во сне.
– Я теперь знаю! – торжественно объявил Павлик и посмотрел вверх, ей в лицо. – Как же я раньше не догадался?!
– Что ты знаешь?
Она присела и попыталась его обнять, но он вырвался.
– Я теперь знаю, кто он! Ну, он, он! – И показал на Волкова, как будто тот был чудотворной иконой. – Я сам видел! Я зашел и увидел! Совсем как в том мультике про Рождество! Но ты не бойся, я никому, никому не скажу. – Тут он вспомнил, как бабушка говорила, что нужно перекреститься, тогда уж точно не соврешь, и он кое-как, впопыхах, наизнанку перекрестился.
Глаза у Юли моментально налились слезами.
– Я ничего не понял, – признался изнемогший Волков. – Что ты видел? Чего ты не скажешь?
И тут Павлик объявил торжественно:
– Ты Дед Мороз. У тебя борода, во-он какая, белая! Я сам видел! Только люди этого не знают, ты же только на Новый год Дед Мороз, да?! И я никому, честное слово, никому!
Он подошел, тихонько взял Волкова за руку и спросил серьезно:
– Ты же настоящий Дед Мороз?
Волков глянул на Юлю, которая ему улыбнулась сквозь слезы, и сказал успокаивающе:
– Ну, конечно, настоящий, Павлик. Только ты правда никому об этом не говори!..
«Но в том еще беда, и видно, неспроста,
Что не годятся мне другие поезда.
Мне нужен только тот, что мною был обжит.
Там мой настольный свет от скорости дрожит.
Там любят лечь – так лечь, а рубят – так сплеча.
Там речь гудит, как печь, красна и горяча.
Мне нужен только он, азарт его и пыл.
Я знаю тот вагон. Я номер не забыл».
Ю. Левитанский. «Сон об уходящем поезде».
Конечно, она его не узнала, столько лет прошло!..
А сколько лет прошло?
Два года, что ли?.. Или уже больше? Нет, конечно, больше, больше, три с лишним! Расставались в апреле, а нынче уже ноябрь, значит, выходит три с половиной!
…И когда они пролетели, эти три с половиной года?! Как успели?
Конечно, она его узнала.
Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она бы все равно его узнала.
Нет ничего глупее вопросов, чем те, которые люди задают друг другу триста лет спустя.
– Ой, я тебя и не узнала! Ты как?
– Нормально, а ты как?
– И я нормально.
– А зачем ты к нам?..
– По делам. А ты все здесь?..
– А где же мне еще быть?..
– Да мало ли где…
– Нет, я здесь. Меня повысили, так что…
Про повышение было сказано не без умысла.
Умысел пропал втуне. Он не обратил внимания. Он никогда не обращал внимания на такие вещи.
Она с головой нырнула в сумку – за пропуском. А на самом деле, чтобы не таращиться на него во все глаза.
Он придержал перед ней дверь – чтобы она не стукнулась в нее лбом. А на самом деле, чтобы не рассматривать ее так уж откровенно!..
В вестибюле стало еще хуже, чем на тротуаре.
Во-первых, потому что голоса разносились по всему огромному и тихому помещению, отдавались от мраморной плитки. Во-вторых, здесь никого не было, кроме охранников за конторкой и нескольких опоздавших, маявшихся возле стеклянной коробки скоростного лифта.
Лёка вынырнула из сумки. Пропуск зажат в руке, и вид растерянный.
Он вдруг рассердился из-за этого ее растерянного вида. В конце концов, столько лет прошло!.. И ничего же не происходит. Он не собирается немедленно тащить ее… в «свою пещеру», и вообще никуда тащить ее не собирается!
Он рассердился и немедленно сказал глупость:
– Ну, пока! До свидания.
Она кивнула, он повернулся, и вдвоем они двинули к лифтам – «путь наверх» здесь был только один, общий для всех.
В полном молчании, плечом к плечу, они подошли к раздвижным дверям и стали.
– Здрассти, Елена Сергеевна.
– Добрый день, Слава.
– Можно я к вам зайду после совещания? У меня вопрос.
– Да, конечно.
Слава стрельнул глазами в ее спутника, будто оценил, сделал странный жест, нечто среднее между кивком и поклоном, и отвернулся.
Хорошо, что половина сотрудников новенькие, подумала Лёка. Никто ничего помнить не может.
Хотя и помнить-то нечего!..
– Здравствуйте, Елена Сергеевна! – у нее за плечом негромко сказал тот, перед которым ей было так неловко, и она с изумлением обернулась и посмотрела.
– Мы же здоровались!
– Да мы уж и прощались.
Да. Это точно. Они уже попрощались.
Столько лет прошло, она даже не узнала его там, на улице! Впрочем, она сразу его узнала.
Лифты пришли, как водится, все одновременно, и в просторном хромированном пространстве, увеличенном зеркалами и полировкой, она и он, конечно же, оказались вдвоем.
– Тебе какой?
– Шестой.
Он нажал две кнопки. Она не стала смотреть, какая вторая.
– Как ты живешь, Лёка?
Она улыбнулась храброй независимой улыбкой.
– Я хорошо. А ты как живешь, Платон?..
Его звали Платон Легран, надо же такому быть!..
Была какая-то невразумительная история про петербургского дедушку-ресторатора, а может, и не дедушку вовсе, а прадедушку или прапрадедушку, оставившего в наследство такую фамилию. Платон никогда подробно не рассказывал, а то, что рассказывал, Лёка слушала вполуха, из вежливости.
Слишком много в последнее время развелось потомков дедушек-рестораторов, дедушек-великих-князей, бабушек-балерин Мариинского театра, тетушек-фрейлин и дядюшек-камергеров.
Все вранье!..
Камергеры, князья и балерины – которых не успели расстрелять – отбыли в Париж, а остальные сгнили на каторге и «вольных поселениях».
Потомок ресторатора посмотрел на нее, усмехнулся загадочно и пожал плечами – видимо, таким образом отвечал на ее вопрос о том, как он живет.
Лифт тренькнул, кабина дрогнула и остановилась.
Вот и поговорили.
– Ну… пока. Да?
– Кофе пить со мной не пойдешь?
Лёка засмеялась.
Если бы прошло триста лет – ну, даже с половиной, – она все равно узнала бы его по этому вопросу. Ни такта, ни деликатности, ни понимания, ничего!
– Не пойду, – сказала она и опять засмеялась, – а тебе что, делать нечего, среди бела дня кофе распивать с… – она поискала слово, не сразу сообразив, как себя поименовать.
С бывшей любовницей? Со старой знакомой? С давней подругой?
– С тобой, – подсказал Платон Легран. Двери лифта бесшумно закрылись, и кабина опять поехала, – я среди бела дня хочу распивать кофе с тобой. А что тут такого?
– Ничего, – проскрежетала Лёка. Он увез ее на другой этаж!.. – Нет, Платон, у меня дел полно, я и так опоздала!..
Лифт остановился.
– Ну, – спросил ее спутник весело, – теперь на первый двинем?
Лёка посмотрела на него почти с ненавистью.
Господи, она и забыла, какой он… противный. Самоуверенный, упрямый, привычно слушающий – и слышащий! – только себя.
– Точно не пойдешь?
Лифт опять дрогнул, и двери опять сошлись. Он наугад нажал какую-то кнопку, и они поехали.
– Слушай, – сказала Лёка, – я хочу выйти. Выпусти меня, пожалуйста.
– Высадка пассажиров осуществляется только на остановке. Вот сейчас будет остановка, и ты выйдешь.
И она вышла. Оказалось, он привез ее на шестой этаж, собственно, как раз туда, куда надо.
Она кивнула, очень раздраженная, – он знал эту ее манеру кивать, снизу вверх, когда она сердилась или была недовольна, – и, изо всех сил стараясь не коснуться его ничем, ни пальто, ни сумкой, держась очень прямо, вышла из лифта и пошла по сверкающей плитке. Звук ее каблуков отдавался от мраморных стен.
…Почему стены мраморные?.. Как в гробнице или турецкой бане! Ну, на черта здесь мраморные стены?!
Платон знал ответ на этот вопрос – потому что в последнее десятилетие нефть была очень дорогая, вот и вся премудрость! Потому и стены мраморные, и полы мозаичные, и фонтаны на каждом этаже, и «Лёксус» у любого мелкого деляги. И ПТУ поэтому же называется «колледж», библиотечный институт «университетом управления культурой», а любая барышня, пишущая в эсэмэске «встретимся в понидельнек», именует себя «психолог-консультант».
