— Если я правильно понял, — прервал старшего Бенжамен, — после версии об Амори-маразматике вы пытаетесь всучить мне версию о Димитриусе-недотепе!
Брат Бенедикт широко улыбнулся, нимало не обидевшись на это нахальное замечание.
— Не спешите, друг мой! Ведь я не исключаю, что он совершил эту ошибку нарочно… Он единственный, кому была известна истина, только он мог судить, насколько она опасна. Может быть, она была вредоносной только для своего времени? Что мы можем знать об этом? Кто вам сказал, что он не дал нам этот знак вполне сознательно, дабы его отдаленные преемники могли наконец предать гласности события тех лет, не рискуя пострадать? Или наоборот! Может быть, тайна эта была слишком тяжела для хранителя? Поставим себя на его место. Молчание делает его сообщником, его медленно пожирает чувство вины… А если он хотел таким образом облегчить свою совесть? Может быть, оставил приоткрытой дверь для того, чтобы однажды все узнали, что он не одобрял ужасные деяния предшественников?
Ответа брат Бенедикт не ждал. Монах просто хотел объяснить молчание Димитриуса. Он хотел дать послушнику понять, что до тех пор, пока остаются вопросы, сомнения никуда не исчезнут, он стремился отмести все побочные версии, чтобы не разбрасываться и не терять зря время.
— Видите, все возможно. Все. Может быть, мои рассуждения вас не убедили, однако, признайте, они не лишены оснований.
До сих пор брат Бенедикт забавлялся, изо всех сил защищая версию о ловком двойнике, но тут его тон разительно изменился. В нем зазвучало нетерпение. Казалось, он ждал от собеседника гораздо более неудобных вопросов. Для него они были столь очевидны, что он чуть было не задал их себе сам, однако не успел.
— Вы, как я полагаю, имеете ответы на все вопросы, скажем так, материального свойства, но скажите мне, что двигало братом Амори номер один? Каковы были причины, побудившие человека, явно не уверенного в себе, во-первых, тайком занять место другого монаха и, во-вторых, спустя три года принять на себя заботы обо всем монастыре, не совершив, находясь в обществе старых закаленных монахов, ни единой ошибки? — спросил Бенжамен.
Брат Бенедикт на такое даже не рассчитывал.
— В яблочко, мой мальчик! Эта версия не выдерживает критики именно на уровне мотивов. Даже при моем богатом воображении я не могу ответить на ваш вопрос! Я много раз перечитывал «Хроники» отца Амори и прекрасно представляю писавшего их человека. Вопросы, которые он сам себе задает, свидетельствуют об очевидном недостатке уверенности. Это человек добрый, но слабый и подверженный депрессии. Такой персонаж не мог задумать и осуществить дерзкое предприятие по узурпации личности. Это он — неустанный имитатор? Он — амбициозный заговорщик? Шантажист? Мы ведь с вами позабыли о возможности шантажа. Нет! Надо мыслить реально! У этого человечка не было ни сил, ни характера, ни мотивов для подобных махинаций.
Несоответствие, которое вы ищете, кроется именно здесь. И я говорю вам, что, не изучив глубоко характеры наших героев, вы не сможете развязать ни одного узла этой головоломки. Выводы должны опираться не только на материальные, физические возможности, они должны учитывать личности всех этих людей. Для этого придется полностью погрузиться в их мир, научиться понимать их, жить с ними, думать, как они…
Но я должен сказать еще кое-что: даже если бы отец Амори оказался человеком, способным осуществить наихудшие планы, я все равно сумел бы вам доказать, что такой подлог невозможно было осуществить втайне ото всей братии. И я могу сделать это именно потому, что буквально переселился в ту эпоху, научился наблюдать за ними, следовать за ними повсюду, слился с ними.
Знаете ли вы, например, во что обувались монахи в XIII веке? В кожаные сандалии, простые сандалии с деревянной подошвой. У нас на чердаке до сих пор хранятся несколько образчиков такой обуви. Так вот, надев эти сандалии, я все понял!
Знаете, я живу здесь всего восемь лет. Но, несмотря на столь незначительный срок и гораздо более мягкие подошвы наших башмаков, я всегда узнаю того, кто идет за мной следом, не оборачиваясь, только по шагам. Наверняка, слышите? Наверняка. Нас здесь больше тридцати человек, а их было только двенадцать! В деревянных трещотках! Человек, тайком занявший место брата Амори, выдал бы себя дня через три, не больше.
Бенжамен ошеломленно замер.
Этот простой, но неоспоримый пример показал ему, какая пропасть отделяла его от сообщника. С самого начала он полагал, что случайно найденный им текст — ключ к разгадке. Но что ему действительно было известно? Ничего, или почти ничего, тогда как его методичный, предусмотрительный и логичный собеседник уже стоял у дверей истины.
— Не поделитесь ли вы теперь со мной версией о могильщике? — спросил послушник самым бесстрастным тоном, на какой только был способен.
Надо было пользоваться моментом. Кто знает, может быть, алкоголь заставит большого монаха рассказать больше, чем он хотел бы.
Потому что — Бенжамен не обольщался — брат Бенедикт не стал бы рассказывать всего того, что он тут наговорил, если бы ему не было что скрывать.
Брат Бенедикт выпрямился, присел на край кровати. Эта несколько более приличная поза могла придать дополнительный вес тому, что он собирался сообщить. Он спокойно поставил бокал на стол, чтобы освободить руки. Жестикуляция помогала убеждать собеседника.
С гримасой сомнения на лице он заговорил:
— Когда я пришел к выводу, что было одинаково невозможно как то, чтобы монахи не были в курсе произведенной подмены, так и то, чтобы не сохранилось никаких ее письменных следов, я задался вопросом: существовали ли эти монахи вообще?
Вполне логично, не правда ли?
Вопрос застал молодого человека врасплох. Он не любил отвечать не подумав, боясь попасть впросак. Поэтому Бенжамен едва качнул головой, чтобы невозможно было понять, согласен он с собеседником или нет.
Брат Бенедикт продолжал:
— Вот так и родилась моя теория… У меня нет доказательств, я основываюсь только на логических выводах. Почему они ничего не знали? Почему никак не реагировали? Потому что их не стало, вот и все, никого, кроме отца де Карлюса. До сих пор я не нашел лучшего объяснения.
Правда, отсутствующий не значит умерший. Но следует с сожалением признать, что гипотеза о массовом отступничестве и исходе из обители кажется мне весьма смелой! Это означало бы кризис веры. И весьма заразный! Но проблема была не в этом. Отец де Карлюс, если и не являлся могильщиком в прямом смысле этого слова, оставался тем не менее единственным, кто уцелел и похоронил скандальную истину. Потому что вплоть до 1226 года он был жив и даже сообщил нам, что в нашей прекрасной обители дела идут как нельзя лучше!
Что ему оставалось делать? Разумеется, принять новых монахов, чтобы восполнить столь многочисленные утраты. И прежде всего он попытался найти себе преемника, нового брата Амори. Но что он рассказал ему о катастрофе? Все? Только часть? Я ставлю скорее на отредактированную версию. Во что он мог заставить поверить новичка? В эпидемию? В несчастный случай? В происки лукавого? Какая нам разница! Но я чувствую, что тот был напуган очень сильно: ведь он держал язык за зубами в течение целых тридцати лет! Теперь подумаем, случайно ли отец де Карлюс избрал для этой цели человека бесхарактерного? Хорошего парня, немного наивного, но с сильно развитым чувством долга…
Это был прекрасный выбор. Отец де Карлюс — человек очень умный, не стоит об этом забывать. И мне нравится предположение, что он сам нашел себе сообщника, вырастил и обработал его с тем, чтобы лучше сохранить свою настоящую тайну. Да, оно мне нравится, потому что многое объясняет.
Бенжамену стало страшновато: может быть, у брата Бенедикта в руках те же факты, что и у него самого?
— Это узловой пункт моей версии, потому что позволяет понять, каким образом заместитель смог стать настоятелем, ведь для этого не было никаких объективных предпосылок. Мы видим, что у брата Амори не было ни амбиций, ни силы, чтобы по собственной инициативе устроить заговор, но я могу себе представить, как этот человек, скорее преданный, чем предприимчивый, выполнял возложенную на него миссию. Я вижу, как он послушно, во что бы то ни стало соблюдал обет молчания и держал клятву, потому что его убедили в том, что от этого зависит судьба ордена.
Возможно, я далек от истины, но в моей гипотезе есть своя логика. По крайней мере до этого момента. Потом перед нами встает очередной щекотливый вопрос: каким образом были набраны остальные монахи?
В моей версии еще много вопросов. Когда и как появились в монастыре новые насельники? Теоретически — между 1223 и 1226 годами, но можем ли мы это утверждать с уверенностью?
Что им сказали? Что скрыли? Знали ли они о том, что замещают собой исчезнувших, или ими просто манипулировали?
