– С этой идиоткой не соскучишься. Вечно кого-нибудь пришлет.
Юрай еще не сказал ей о смерти Маши. Он назвал себя знакомым, которому нужно было поговорить.
– Чего тебе нужно – я знаю. Билеты. И чтоб туда и обратно. И чтоб нижняя полка. Но я уже сказала Машке: за так больше никому. Даром и прыщ не вскочит. Так что, если этот вариант тебе годится, пошли на улицу договариваться. Мне как раз детей надо выгулять, чтоб крепче уснули, черти. У меня ночная смена, а мужик у меня гулевой.
Она вышла с двумя детишками-погодками, держа в зубах незажженную сигарету. Прикурила уже на улице, вдохнув дым со стоном, с наслаждением. Юрай понял: она не курит дома из-за детей, и как-то сразу проникся добрым чувством, хотя вид Майи к этому не располагал. Неаккуратная мальчиковая стрижка, обкусанные ногти, искривленные набок туфли. И при всем этом на фоне зеленого дома и подрезанных до детского роста деревьев она была живописна и даже соблазнительна этими своими не очень чистыми, но красиво закинутыми ногами.
– Излагай, – сказала она, умостившись на скамейке.
– Маша умерла. – Юрай так и не нашел тонкого подхода к теме. – Несчастный случай. Выпила лишних таблеток.
Странная реакция была у Майи. Не вскрикнула, не вздрогнула, даже не сморгнула, затянулась только сильнее и сидела, замерев, держа в себе облако. Потом выдохнула его и сказала спокойно.
– Одним словом, темное дело, и я должна прояснить. Ты милиция?
– Нет, – сказал Юрай. – Я ее попутчик.
– А! Так это тебе я брала билет рядом с ней? А она мне пылила мозги, что бабе, знакомой… а потому надо внизу.
– Какой билет? – чуть не закричал Юрай.
– Купейный, – ответила Майя. – Две нижние полки. Машке, значит, и второй до следующей остановки.
Юрая зашатало.
– Спокойно, – сказал он себе, – спокойно. – Но сказал это вслух, на что Майя отреагировала своеобразно.
– А ты чего, психованный? Ты с Машкой жил, что ли? До Лоди?
– Я с ней не жил, – ответил Юрай. – А психованный я потому, что баба, как ты говоришь, которой ты брала второй билет, тоже умерла. Прямо в поезде, а Маша через несколько дней.
– Что-то не живется совку, не живется, – мрачно сказала Майя. – Кураж у многострадального кончился. Но я тебе так скажу: мысль, что Машка наглоталась таблеток, в голову не бери. Она до жизни была цепкая. Мы с ней детдом прошли, а это как война и тюрьма сразу. И она, как бы ей плохо ни было, черту не переступила бы. Это я могу наложить руки, а не она…
– Ошибиться в дозе может самый цепкий, – возразил Юрай.
– Нет, – замотала головой Майя. – Ты говоришь, боль? Да она с детства к боли привычная. Я тебе скажу – прикончить другого у нее рука не дрогнула бы, себя – ни за что… И не смотри так. Я знаю. В четырнадцать лет она с ребятами придушила стерву-воспитательницу. Я не смогла, я сбежала. А она вышла из спальни, лица на ней нет и говорит: «Майка! Эта дело выполнимое». Я как заору. А она мне: «Если Бога нет, то кто ж наведет справедливость? Ленин из гроба, что ли? Так видал он нас всех знаешь где?»
– И что потом?
– Замяли дело. Ты же знаешь, у нас все можно повернуть так, что человека как бы и не было. Стояли в почетном карауле у задушенной стервы. И я, и Машка. И те, другие, ребята. Позднее нас на всякий случай расформировали, но мы все равно попали с Машкой вместе, и она мне потом сказала, что на том случае у нее кончился страх смерти. Потом она завербовалась на Север, в жуткие условия. Там себе и почки застудила. Но приехала с денежкой. Отмокла в Черном море, сделала прическу под стиль, ну, ты видел, устроилась в вашей Тьмутаракани и засобиралась замуж.
– За Лодю?..
– За Лодю…
– Кто он? Что он? Что за имя?
– Мужик, говорит, сильный, умелый. С образованием. Формально живет с женой, но фактически не живет… Ждет развода. Но это по нашему времени ерунда… Половина семей в таком промежутке. Я со своим тоже в разводе. Но живем вместе, и спим, и прочее. Я алименты себе разводом гарантировала. Чтоб не все на пропой.
– А меня этот Лодя достал. Не человек, а призрак. Никто только про него ничего не знает.
– Я фотку видела. На берегу. Он с веслом и рыбиной. Здоровый. И то, что в плавках, впечатляет. Честно! Для Машки это имело значение. Она по трахальной части специалист была хороший. По-моему, она никогда девушкой, в смысле целкой, не была. Я ведь ее лет с десяти знаю. Она тогда с физкультурником жила. Пигалица такая, одни кости, но горячая. Все наши детдомовские мужики – от сторожа до директора – Машу кушали. У нее к этому было отношение спокойное. Мне, говорит, это нравится, другим тоже. Человек именно для этого приспособлен своим строением.
– Она еще и идеолог, – печально сострил Юрай.
– Кто? – не поняла Майя. – Не знаю, что ты имеешь в виду, но я ее за это не судила. Наоборот, завидовала, что она запросто может и не беременеет, а у нас девчонок одну за другой таскали на чистку.
– Давай про Лодю. Что ты еще про него знаешь?
– Они собирались уехать вместе опять же на Север, хотя у него на прежней работе был прогресс и квартира была. Но он вроде ради Машки шел на это, чтоб еще подработать и купить дом в Таганроге. Она себе приметила такой дом. В два этажа. Гараж. Сирень чтоб в окне хлесталась. Соображаешь, сколько это могло сейчас стоить? Ты, говорит она мне, будешь летом приезжать с короедами за так. И я буду вас кормить рыбочкой.
– У нее уже много было денег накоплено?
– Ну кто ж это скажет? Что-то было. Что-то было и у Лоди. Она говорила, что на мечту у них общая касса. Но цены стали расти, и надо было смотаться на Север, пока еще есть силы. Она искала Лоде в Москве настоящую «аляску» и стеганые штаны канадские, пусть, говорит, лежат, а вдруг у нас в эту зиму все получится.
– Купила?
– Нет. Сапоги ему купила. Высокие, а легкие, и на толстой подошве.
«Где эти сапоги? – подумал Юрай. – Кто их унес? Хотя Зина Карповна вполне могла их под шумок экспроприировать, обувь, да еще хорошая, всегда в цене. Опять же… Уточнить бы все это, но он тут, на лавочке возле зеленого дома, а сапоги где? Скорей всего, у Лоди. Он тогда пришел к Маше, что говорил-делал – темная история, но сапоги унес. Хозяйственный мужичок. Вместе с альбомами почему-то… А деньги в вазе оставил. Не заметил? Или на похороны?»
– Скажи мне еще про Лодю…
– Ты на него грешишь? Да?
– Ну, предположим. Лодя – это Владимир? Во-лодя… Скажи, а имя Олдос тебе ничего не говорит?
– Я книжку у нее видела, когда она приезжала в позапрошлый раз. Косметическая. Там была запись: Ирме от Олдоса, что ли… Я ей говорю, мол, нехорошо воровать книжки. А она: «Тоже мне – воровство!» Рецепт, говорит, тут хороший для отбеливания кожи. Ты же видишь, я волосы выкрасила в черный? Мне одна умная баба сказала: учти, черный требует хорошего цвета лица. Это, между прочим, точно. Ну вот я и нашла рецепт. Слушай, ты меня достал! Про что мы говорим? Ты можешь мне по-человечески сказать, как ее похоронили? Как это было?
– По высшему разряду, – ответил Юрай. – Сыпали цветы по дороге, приговаривали. Поминали.
– Это хорошо. – Майя затянулась и удовлетворенно покивала головой. – А Лоди, значит, не было, раз ты пытаешь про него?..
– Сечешь… Выяснилось, никто не знал, где его искать.
– Это из-за жены… Редкая, говорят, стерва. Они таились, потому что просто ее боялись.
– Но ведь вроде все было решено?
– Это Машка так говорила – решено. А сейчас я думаю: он ей вполне мог мозги пудрить! Я допускаю даже, что у него с женой был полный комфорт. Машка – баба удобная, горячая, не бедная. А может, он был в командировке?
– Скажи, а эта история с билетами?
– А что с билетами? Кто-то Машку попросил взять билет для какой-то бабы… Машка наглая, она меня этими просьбами заманила.
– А как ты билет отдавала?
– Как? Как? Отдала Машке, а она должна была передать… Она от меня прямо позвонила какой-то тетке, и они договорились встретиться у метро.
– Билет для этой тетки?
– Нет… Для какой-то ее знакомой… Женя, вроде…
– Маша жила у тебя?
– Да ты что? Где у меня? У нее была гостиница «Юность», отдельный номер. Там какая-то цепочка. За билет, который я, дура, продавала за так, Машке – гостиница. Ты – мне, я – тебе. Но лично мне – ноль. Ладно… Я пойду… Нету Машки… Это мне еще надо переварить. Я считала ее бессмертной, столько в ней было жизни. Я уже размечталась об этом домике в Таганроге, как туда поеду. У меня дети аллергики. Им нужно море. Это ж надо! Стоило нашим мечтам сомкнуться, и Машке – конец. Такое мое счастье.
Майя как-то сразу бурно заплакала, по-детски глотая слезы вместе с дымом, сморкаясь. Стало видно, что у нее не очень чистое лицо, слезы проделывали бороздки во вчерашней пудре и креме, и позавчерашняя тушь отмокла и потекла грязью, и Майя размазывала все это, делаясь похожей на обиженную девчонку, а короеды подошли и замерли, глядя на плачущую мать. И было в них такое привычно покорное ожидание, безропотность, смирение, что у Юрая сжалось сердце. Вот и не детдом, а родная мать, а все равно вроде и сиротство, которое существует не по обстоятельствам судьбы, а как бы по признаку крови, по генетическому коду. Что же это такое, братцы? Что же это за биология? Или что там еще за наука?
