— Твоя мама тоже занимается проблемами современного искусства?
— Нет, что ты. У нее магазин. Дома только и слышно, что о дорогущей аренде, о том, чего дешево купили, дорого продали. Тоска! Вообще-то у моей мамы грандиозные планы. Только денег нет. А вот отец, он всю жизнь возится с антиквариатом. Исследует, пишет монографии. Жутко умные, только за них отчего-то мало платят. Бабушка Липа театральный художник, Нелли Робертовна искусствовед, а Вера Федоровна… Вера Федоровна вроде когда-то пыталась учить детей музыке, но говорит, что современное воспитание не оставляет педагогу никаких шансов. Мол, детей с пеленок портят родители. А мне кажется, что она никого ничему не способна научить. Она такая…
— Странная.
— Нет. Неприспособленная. Как и я.
— А ты чем занимаешься?
— Я студент. Учусь на филфаке.
— На филфаке? Моя мама тоже… — Майя вовремя спохватилась. Не хватало еще проговориться! — Я хотела сказать, что моя мама всегда хотела, чтобы я поступила на филфак.
— А как же живопись? У тебя же такой талант! Если бы у меня был хоть какой-нибудь талант, я бы был счастливейшим человеком на свете! Ни на кого не обращал бы внимания, жил бы только своими чувствами, и творил, творил, творил…
— Картины бы писал?
— Лучше книги. Но я бездарность. Дедушка так говорил. Мол, у меня два внука, и оба бездарности. Один к тому же развратник, а другой полный идиот. Развратник — это Эдик, а идиот — это я. Думаешь, обижаюсь? На гениев разве обижаются? А дедушка мой был гений. То есть, твой отец. — Он покраснел вдруг и торопливо добавил: — А ты симпатичная очень. Не то, что наша Настя.
— Егорушка, так нехорошо говорить.
— Да? А если это правда? Правду нехорошо говорить? Вот мой брат, тот все время врет. И женщины его почему-то очень любят. Почему?
— Ну, не знаю.
— Он красивый очень, — с сожалением сказал Егор. — Хотя, если бы я был такой красивый, все равно не было бы никакого толку. Наверное, это справедливо, что он красивый, а я нет.
Майя посмотрела на него повнимательнее. Очки, правда, какие-то нелепые, вернее, дорогие, красивые очки, но ему не идут. Слишком уж они взрослые, а Егорушка еще наивный ребенок. А так, ничего парень, можно даже сказать, что симпатичный: высокий, светловолосый, глаза голубые, большие.
— Ну, я пойду? Увидимся?
— Да. Увидимся.
Он тоже вошел в палату бочком, неуверенно оглядываясь по сторонам. Майя настороженно смотрит на крепкого мужчину лет тридцати, в синей футболке с надписью «Планета Голливуд» и джинсах.
— Вы кто?
— Миша я, шофер. Слушай, ты прости меня, а? Виноват, бывает.
— Да это я, я виновата!
— Брось. Должен был свернуть, хоть куда врезаться, хоть в стену, только не в живого человека. Прости.
— Ничего.
— Не сердишься?
— Нет.
— Как тебе здесь?
— Нормально.
Он мнется, еще несколько раз бормочет свое «извини», обоим неловко. Майя мысленно ругает себя: «Растяпа!» Скорей бы уж он ушел, что ли!
— Пойду.
— Всего хорошего. До свиданья, — торопливо добавляет Майя. Когда шофер уходит, она вздыхает с облегчением: неприятный человек. Вроде, все у него на месте, лицо даже симпатичное, плечи широкие, сам кряжистый, надежный. Но все равно неприятное впечатление.
— Маруся, тебе родственники приносили что-нибудь?
— Да вон всего сколько! Полная тумбочка!
Медсестра слишком уж взволнована. А в палате не только полная тумбочка продуктов, но и в холодильнике всего хватает. Женщины Эдуарда Листова словно наперебой стараются юную родственницу накормить.
— Ты уже что-нибудь ела?
— Не хочется что-то. Подташнивает.
— Очень хорошо. То есть, я хотела сказать, чтобы ты не налегала на все эти деликатесы. Тебе нельзя. Давай я буду приносить тебе еду и питье из столовой, как только попросишь? Но обращайся, пожалуйста, только ко мне.
— Почему?
— Ну, потому что… Я отвечаю за твое питание. Поняла?
Медсестра вдруг подумала, что если вокруг этой девушки такая суета, значит, у нее очень много денег. Да, от пятидесяти тысяч долларов пришлось отказаться, но если этой Марусе спасти жизнь, не будет же она неблагодарна? Такая милая, скромная девушка. Как бы ей об этом поделикатнее намекнуть? О том, что за добро надо платить… Можно не ответным добром, а звонкой монетой.
Майе же в который раз за сегодняшний день было неловко. Накрыться бы с головой одеялом и подождать, пока все это пройдет, пока рядом окажутся родные, близкие и знакомые люди. Посмотрела на девушку в белом халате:
— Я не совсем поняла. Разве медсестры отвечают за питание?
— Видишь ли, твои родственники, кажется, не очень рады твоему приезду.
— Ну и что?
— Кажется, о каком-то большом наследстве речь идет?
— Я еще толком не поняла.
— Но ты бы, Маруся, их опасалась.
— Вы хотите сказать, что…
— Т-с-с… Я ничего не хочу сказать, но благодаря мне ты вне опасности. Я человек честный и порядочный, и ничего грязного делать никогда не буду…
— Ой!
— Не надо бояться. Просто если чего-то захочешь, обращайся ко мне.
— Какая вы хорошая!
— Ничего, сочтемся потом. Ты уж не забывай, кто тебе помог, когда разбогатеешь.
Разбогатеешь! Оказывается, не так-то хорошо быть на чужом месте, даже если у тебя отдельная палата с холодильником и цветным телевизором и много вкусной еды. Нет, этой медсестре показалось. Но все равно, надо ее слушаться. Она, Майя, не в таком положении, чтобы кому-то возражать…
…— Да ты ничего не кушаешь, детка!
— Аппетита нет.
— В таком юном возрасте надо хорошо кушать…
…— Ма шер, вы ведете себя неразумно. Сколько же дорогих продуктов пропадает!
— Я к ним не привыкла.
— А к компоту из, простите, столовки, который стоит у вас на тумбочке, вы, я так полагаю, привыкли вполне?
— К компоту да…
…— Дорогая моя, почему ты не кушаешь пирожные?
— Меня что-то подташнивает. Здесь очень душно.
— Из-за духоты у тебя и аппетита нет? Да, дорогая моя, тебя надо на свежий воздух, на дачу…
…— Маруся, ты совсем ничего не ешь.
— Спасибо, Нелли Робертовна, я не хочу.
— Смотри-ка, тебе и Олимпиада Серафимовна приносит соки и фрукты, и даже Вера Федоровна.
— И Наталья Александровна. Конфеты приносит. И… вы. И даже Настя вчера принесла шоколад.
— Настя? Странно.
— Почему?
— На нее не похоже. Она, вообще-то, девушка не злая, но очень уж рассеянная. Когда я в прошлом году лежала в больнице, она никак не могла принести все точно по списку. Ей почему-то кажется, что больные должны хотеть копченую колбасу и чипсы Причем все огненно острое, приправленное перцем. И вдруг шоколад… Странно. Я поговорю с врачом, чтобы тебе разрешили переехать за город…
…— А не рано?
— Девочка почти ничего не ест. Она бледненькая совсем.
— Она, конечно, уже встает и вполне может самостоятельно передвигаться, но вы можете поговорить с кем-нибудь из медсестер, чтобы и в вашем загородном доме за девушкой был соответствующий уход…
— Нет, спасибо, пока не надо. Мы все ее так полюбили, что готовы сами ухаживать…
— Мама? Алло? Мама?
— Майя, девочка моя, это ты?
— Ну, конечно, я, мама!
— Я уже начала волноваться. С утра сижу, жду звонка, как мы с тобой договаривались.
— Я помню.
— Откуда ты звонишь?
— Из холла… училища.
— Как твои дела?
— Нормально.
— Как экзамены?
— Скоро. Завтра начинается прослушивание, первый тур. Ты не волнуйся, мама, у меня все хорошо. Устроилась нормально, документы подала. Я долго не могу разговаривать, здесь очередь…
— Очередь?
— Людей вокруг много.
— Да, я понимаю. Значит, у тебя все хорошо?
— Да. У меня все хорошо. Через недели две-три я приеду.
— Что, так все безнадежно?
— Конкурс очень большой. Даже больше, чем в прошлом году.
— Может, сразу заберешь документы?
— Нет, я еще в Москве немного побуду.
— Ну, хорошо. Все передают тебе привет: папа, братья…
— Спасибо.
— Успеха тебе.
— Спасибо.
— Возвращайся поскорее домой, Маруся.
— Да, мама. Я приеду. До свиданья.
— До свиданья.
— Целую. Все. Пока.
Она оглянулась: вроде, никого. Хотя, что ж тут такого, если она разговаривает с мамой? Маруся Кирсанова тоже вполне может позвонить домой. Может, уже позвонила? И, вообще, где она сейчас? Где?
Ресторан в центре Москвы— Эй, гарсон! Ту ти, ту, ту, ту.
— Дарлинг, зачем же чая, давай лучше по бокалу шампанского?
— Корнет, я тебя обожаю! Ты знаешь этот анекдот?!
— Я знаю все.
— С ума сойти! Ты классный мужик, корнет! Как хорошо, что я сошла с этого поезда! Сейчас бы сидела в кругу так называемой семьи, умирала от тоски, слушая какую-нибудь предающуюся воспоминаниям бабульку. Ах, ах, ах, какой это был замечательный человек и замечательный художник! Подумаешь! Художник!
