– Вам Паола об этом сказала?
На лице графа отразилось неподдельное удивление.
– Гвидо, я, конечно, не тешу себя надеждой, что ты мне поверишь, но твоя жена никогда в жизни не сказала о тебе ничего дурного – ни мне, ни кому бы то ни было другому.
– Тогда откуда эта уверенность, что она несчастна? – спросил Брунетти с плохо скрываемым раздражением.
Граф рассеянно взял кусочек хлеба, лежавший на краю тарелки, и принялся крошить его между пальцами.
– Когда родилась Паола, Донателле пришлось очень худо, после родов она долго болела, так что все хлопоты, связанные с появлением дочки, легли на мои плечи. – Увидев удивление, отразившееся в глазах Брунетти, граф от души рассмеялся. – Знаю, знаю. Скажешь, невозможно представить, как я кормлю ребенка из бутылочки или меняю ему подгузники. Но именно этим мне пришлось заниматься в течение первых месяцев ее жизни; так что к тому моменту, когда Донателлу выписали из больницы, это уже вошло в привычку, и я продолжал ухаживать за дочкой. Если ты в течение года меняешь ребенку подгузники, кормишь его кашкой, поешь ему колыбельные, чтобы он уснул, то поневоле начинаешь чувствовать, когда он счастлив, а когда нет. – Брунетти хотел было возразить, но граф его опередил: – И не имеет значения, сколько твоему ребенку: четыре месяца или сорок лет, и что послужило причиной его страданий, кишечные колики или неудачный брак. Думаю, ты прекрасно об этом знаешь. А сейчас я чувствую, что моя дочь несчастна.
Брунетти знал, что все его попытки оправдаться или доказать свою невиновность будут совершенно напрасными. Он тоже в свое время менял подгузники, проводил бессонные ночи у кроваток детей, укачивая их, чтобы они уснули, читая им книжки, утешая их, когда они плакали… Он свято верил в то, что именно эти ночи дали ему реальный шанс познать собственных детей, развили в нем то чувство, которое, по словам графа, позволяет безошибочно угадывать, когда твое дитя счастливо, а когда несчастно.
– Я просто не представляю себе, как по-другому относиться к тому, что я делаю, – откровенно признался он без тени прежней враждебности.
Будто бы не расслышав его, граф вдруг спросил:
– Послушай, я давно собирался тебя спросить: почему это для тебя так важно?
– Почему это для меня так важно? Поймать преступника? Арестовать человека, который совершил преступление?
Граф нетерпеливо махнул рукой:
– А, брось ты, я вовсе не думаю, что именно это тебя волнует в первую очередь. Почему ты с таким упорством добиваешься торжества справедливости?
Валерия выбрала неподходящий момент, чтобы предложить десерт. Обоим сейчас было не до сладкого. Заказав две порции граппы, граф обернулся к Брунетти, весь обратившись в слух.
– Вы ведь читали древнегреческих философов, не так ли? – спросил Брунетти.
– Ну да, читал. Некоторых.
– А Крития?
– Да, но так давно, что едва ли помню, о чем он писал. Так что же?
Снова появилась Валерия и, поставив две рюмки с водкой на стол, молча удалилась.
Брунетти взял рюмку и сделал маленький глоток.
– Не ручаюсь за точность цитаты, но, мне кажется, где-то он пишет о том, что государственные законы регулируют лишь преступления против общества; и поэтому нам нужна религия, чтобы мы верили в торжество правосудия если не на земле, то хотя бы на небесах. – Он замолчал и отхлебнул еще один глоток. – Но сейчас мы перестали верить в Бога, не правда ли? – Граф согласно кивнул, и Брунетти продолжал: – Так что вполне возможно, что я именно этого и пытаюсь добиться. Я об этом никому не говорил и никогда по-настоящему об этом не задумывался. Но если представить, что Бога нет, а значит, нет и Высшего Суда, тогда получается, что именно я должен побеспокоиться о том, чтобы справедливость восторжествовала здесь, на земле, а виновные понесли наказание за свои грехи.
– Что ты хочешь этим сказать – «за свои грехи»? Что-то связанное с моралью, да?
– Именно так. Когда кто-то дает другому дурной совет, чтобы впоследствии извлечь из этого собственную выгоду; говорит неправду; выдает чужие секреты.
– Но ведь далеко не все из того, что ты перечислил, является противозаконным.
Брунетти покачал головой.
– Я совсем не то хотел сказать. Просто это первое, что пришло мне в голову. – Брунетти собрался с мыслями. – Может, у политиков найдутся более убедительные примеры: передача конфиденциальной информации третьим лицам, принятие решений государственной важности на основе собственных интересов, кумовство, протекционизм…Ну и так далее.
– Словом, обычные дела в итальянской политике? – перебил его граф.
Брунетти кивнул. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал.
– Но ведь никто не давал тебе права решать, кто прав, а кто виноват, а тем более судить и карать, – настаивал граф.
– Разумеется. Я только пытаюсь объяснить, что порой прихожу в отчаяние от осознания собственного бессилия; оттого, что не могу найти того, кто несет ответственность за то зло, что творится вокруг; и не только за то, что вписывается в рамки закона, но и за то, что бесчеловечно с точки зрения морали. Или начинаю думать о том, что такое закон, а что – мораль, и в результате прихожу к выводу, что и то, и другое неправильно.
– А между тем твоя жена страдает. Что возвращает нас к исходной точке нашего разговора. – Граф перегнулся через стол и накрыл своей ладонью руку Брунетти. – Сожалею, что обидел тебя, но она моя единственная дочь и всегда ею останется, так что я просто не мог не сказать этого тебе. Прежде чем она сделала это сама.
– Не знаю, смогу ли сказать вам за это спасибо, – признался Брунетти.
– Не имеет значения. Все, что меня волнует, это ее счастье. – Граф замолчал, обдумывая следующую фразу. – И твое, хотя ты вряд ли мне поверишь, Гвидо,
Брунетти кивнул, чувствуя, что у него вдруг перехватило горло. Увидев это, граф махнул рукой Валерии, дав ей понять, что пора выписать счет. Обернувшись к Брунетти, он спросил его как ни в чем не бывало:
– Ну как, понравилось тебе угощение?
– Еще бы, – в тон ему ответил Брунетти. – Ваш знакомый может гордиться своей дочерью. А вы своей.
– Я так и делаю, – просто ответил граф. Он замолчал, а затем взглянул на зятя. – И, хотя у меня опять же нет никаких оснований полагать, что ты мне поверишь, я горжусь тем, что у меня такой зять.
– Спасибо… Я и не знал… – Брунетти почему-то казалось, что он не сможет подобрать подходящих слов, но они вырвались у него сами собой.
– А вот и неправда. Думаю, ты прекрасно об этом знал.
Когда Брунетти вернулся в квестуру, был уже четвертый час. Не успел он войти, как из кабинета, расположенного у входа, появился Пучетти; однако без пальто, которого, похоже, не было и в кабинете.
– Что, его таки стянул один из твоих албанцев? – улыбнулся Брунетти, кивая в сторону Иностранного отдела, перед дверью которого уже не толпилась очередь эмигрантов, поскольку отдел работал только до половины первого.
– Нет, сэр. Но там только что позвонил вице-квесторе. Сказал, чтобы вы немедленно шли к нему, как только вернетесь. – Как ни старался Пучетти, его дружелюбный тон был не в состоянии скрыть от Брунетти ярость, которой, очевидно, был охвачен вице-квесторе Патта.
– Сам-то он вернулся с обеда?
– Да, сэр. Минут десять назад. Спрашивал, где вы, почему вас нет на месте. – Не нужно было быть гением, чтобы догадаться, что намерение Патты подразумевало нечто более серьезное, нежели простое неудовольствие поведением Брунетти.
– Я сейчас же поднимусь к нему, – сказал Брунетти, решительно направляясь к лестнице.
– Ваше пальто в шкафу, у вас в кабинете! – прокричал ему вдогонку Пучетти, и Брунетти, не оборачиваясь, поднял руку в знак того, что услышал его слова.
Синьорина Элеттра сидела у себя в приемной, перед входом в кабинет вице-квесторе. Когда Брунетти вошел, она подняла взгляд, оторвавшись от газеты, которая лежала перед ней на столе, и сказала:
– Отчет о результатах судмедэкспертизы лежит у вас на столе.
Брунетти едва удержался от того, чтобы не спросить ее, что там написано. Он ни секунды не сомневался в том, что она внимательно изучила отчет. Но, с другой стороны, если он ничего не будет знать о результатах экспертизы, у него не будет и повода упоминать об этом у Патты.
Поняв по светло-оранжевым страницам, что она читает финансовую газету «Il Sole Ventiquattro Оrе», Брунетти спросил:
– Работаете над вашим портфелем ценных бумаг?
– В каком-то смысле.
– В каком-то смысле?
– Компания, в которую я вложила кое-какие средства, намеревается открыть фармацевтический завод в Таджикистане. Так вот, сегодня здесь напечатали статью об освоении новых рынков сбыта на территории бывшего СССР. И теперь я хочу решить для себя, то ли мне оставаться с ними, то ли забрать свои деньги, пока не поздно.
