— Прибыли. Заходи.
Игорь увидел землянку, прямо на ее накате росли березки. Они спустились вниз по обшитым досками ступенькам.
— Подожди, — предупредил Пономарев. — Здесь у нас тесновато, я сейчас свет зажгу.
Под потолком вспыхнула автомобильная фара.
— Для тебя, столичного гостя, иллюминация. Вы-то, наверное, в Москве думаете, что мы, как кроты, в щелях сидим. А у нас, видишь, электричество.
Игорь огляделся. Землянка была довольно просторной: две койки, стол посередине, сейф в углу, на стене портреты Ленина, Сталина и Дзержинского, под ними висели автоматы.
— Это я из кабинета своего забрал. Когда поднапер немец, я ротой нашей милицейской командовал, нам приказали уходить в лес, ну я машину достал, заехал в управление, все бумаги из кабинета прямо с сейфом погрузил, ну и портреты, конечно. Да ты садись.
Игорь присел к столу, расстегнул полевую сумку, достал фотокарточки и бланк протокола.
— Так, — присвистнул Пономарев, — я смотрю, дело серьезное. Значит, по всей форме допрашивать будут. — Он сел напротив. И только теперь Муравьев смог как следует разглядеть его. Скуластое лицо с крепким носом, белобрысая челочка, спадающая на брови.
— Я оперативный уполномоченный отделения по борьбе с бандитизмом Московского уголовного розыска, — сказал Игорь и достал из кармана удостоверение.
Пономарев взял его, внимательно поглядел и протянул обратно.
— Слушаю вас.
Голос его стал служебно-официальным.
— Товарищ Пономарев Борис Алексеевич, я обязан допросить вас в качестве свидетеля и предъявить вам для опознания следующие фотографии.
Муравьев разложил на столе три фотокарточки, на одной из которых под номером два был изображен тот, кто проходил по делу под фамилией Шантрель.
Пономарев аккуратно, одну за другой брал фотографии и внимательно рассматривал их, поднося к свету.
«Неужели не узнает? — На душе у Игоря стало тоскливо. — Ну узнай его, узнай, пожалуйста», — мысленно просил он.
— Пиши, — Пономарев положил карточки на стол. Все три. Глаза его смотрели так же спокойно, в лице ничего не дрогнуло.
«Мимо», — похолодел внутренне Муравьев.
И пока он заполнял официальные данные, на душе у него было скверно и тревожно. А Пономарев тем же ровным, бесстрастным голосом продолжал диктовать:
— На фотографии под номером два мною опознан...
Он посмотрел на Игоря, чуть заметно усмехнулся краешком рта.
— Ну, что ты на меня уставился? Пиши. Итак, мною опознан особо опасный преступник Генрих Карлович Гоппе, тысяча восемьсот девяносто девятого года рождения, уроженец Харьковской области, из немецких колонистов. Социальное положение — сын крупного землевладельца-кулака. В 1925 году вступил в открытую борьбу с Советской властью, находился в банде Смурого, после ее ликвидации из нескольких ушедших бандитов организовал бандгруппу. Они совершали вооруженные налеты на ювелирные мастерские в Харькове, Одессе, Киеве. Дважды судим. Последний раз, в 1940 году, приговорен заочно к смертной казни. Из-под стражи бежал. Подробно... — Пономарев рассказывал, а Игорь записывал, еще пока не веря в удачу.
— Фамилию немецкую Гоппе изменил в 1930 году. Стал Гопа Геннадий Кузьмич. Впрочем, фамилий у него было много. В наркомате его дело есть, там и поглядите. Все, что ли? — Пономарев улыбнулся и стал прежним веселым и радушным хозяином. — Ну, давай подпишу.
— Прочти.
— Ладно, верю. Да на тебе лица нет.
— Месяц вашего Гоппе ловим. Он у тебя сбежал, а мы ловим.
— Так давай меняться. Ты здесь оставайся, а я в Москву Генриха Карловича ловить поеду.
— Нет уж, каждому свое.
— Это точно. Но я тебе, Игорь, не завидую. Нет, не завидую, — повторил Пономарев. — Я эту сволочь Гоппе распрекрасно знаю. Я еще опером совсем молодым был в Киеве, брали его на Подоле, ушел он тогда, а плечо мне продырявил. Ты учти, он стреляет, как бог.
— Что-то я в тире богов не встречал.
— Ну ладно, пусть как полубог. Так что с ним надо — чуть что и... — Пономарев щелкнул пальцами, — понял? Ну, ложись поспи. День у тебя целый в запасе. Отоспись малость.
Муравьев заснул сразу, едва коснувшись головой подушки.
Проснулся он с ощущением необычайной легкости, так бывало раньше, в первые дни летних каникул, когда экзамены позади, лето кажется длинным и каждое утро обещает что-то приятное и новое.
— Ну наконец, а я-то думал, что ты экзамен на пожарника сдаешь, — раздался веселый голос Пономарева.
— Это как же? — Игорь сладко потянулся и сел, свесив с кровати босые ноги. В низкую дверь пробивался узкий луч солнца и приятно пригревал влажные ото сна пальцы.
— Это у нас так раньше говорили. Я родом-то из Липецка. Там до революции пожарная часть была. Так они весь день спали. А потом по городу шатались опухшие. У нас смеялись: проспишь день на одном боку — значит, экзамен сдал.
— Я-то, видно, не готов в липецкую команду.
— Ничего, война кончится, отоспимся. Ну, обувайся, пошли мыться.
— У тебя горячей воды нет?
— Есть. А зачем тебе?
— Побриться хочу. Как-никак столица.
— Сейчас принесу.
Игорь достал из сумки помазок, мыльный порошок, бритву, одеколон. Аккуратно и быстро побрился. Выйдя из землянки умыться, Игорь наконец-то рассмотрел лагерь. Прямо между деревьями виделись накаты землянок, несколько шалашей приткнулись у кромки леса. Мимо него ходили какие-то люди в штатском, но с оружием, прислонясь к телеге, глядела на Игоря высокая девушка в гимнастерке, горели костры.
— Мы пищу днем готовим, — пояснил Пономарев, — ночью нельзя. Немцы летают, обнаружить могут.
— А днем по дыму?
— А где он, дым-то?
Действительно, костры почти не дымили.
— Мы березовые дрова специально сушим. Они быстро горят, жарко и без дыма.
Игорь вытерся жестким вафельным полотенцем и еще раз огляделся.
— Потом посмотришь, пошли обедать.
— Как обедать?
— Очень просто. Завтрак ты, дорогой мой, проспал.
После обеда Пономарев показывал ему лагерь. Они заходили в землянки, посмотрели оружейную мастерскую, склад трофейного оружия, госпиталь.
Игорь знакомился с самыми разными людьми: рядовыми партизанами, командирами и даже комиссаром бригады. Его очень удивило, что в лагере много девушек, причем большинство из них москвички, окончившие специальные школы. День прошел незаметно, уж слишком много новых впечатлений было у Муравьева. До этого он, да и не только он, с жадностью читал в газетах очерки о партизанах. В отрядах побывали писатели и журналисты. Их рассказы всегда были восторженно-приподнятыми. Писали они только об убитых немцах, засадах, пущенных под откос эшелонах. Когда Игорь читал эти материалы, он представлял себе партизан в основном бородатыми стариками или совсем молодыми ребятами-допризывниками. Обычно такими их и в кино показывали.
На самом деле отряд, или, как он именовался, партизанская бригада, был обычным воинским подразделением, с четкой, отлаженной службой, с железной дисциплиной. От обыкновенной кадровой части он отличался лишь разномастной одеждой. Но командиры все были в форме, многие даже со знаками различия.
Когда начало смеркаться, Пономарев сказал:
— Пора собираться. Пойдем заправимся на дорожку.
В землянке собралось несколько человек, как понял Игорь, все работники Харьковского управления НКВД. Один из них быстро разлил по кружкам что-то пахучее из круглой бутылки.
— Ром, трофейный. Ну, давай, ребята. За нас, орлов-оперативников.
Игорь глотнул, у него перехватило дыхание. Ром был необыкновенно крепким.
Все выпили, убрали кружки. Начали закусывать.
— Ты не удивляйся. Это мы только ради твоего отъезда. А так у нас очень строго с этим делом. — Пономарев щелкнул себя пальцем по горлу. — Ты давай закусывай.
Когда пили чай, он наклонился к Игорю и смущенно прошептал:
— Ты мне отлей своего одеколона немного. Понимаешь, девушка одна пришла...
— Да я тебе весь отдам, и мыло, и лезвия, если хочешь. У меня в Москве еще есть. — Игорь обрадовался, что хоть чем-то может отблагодарить хорошего человека за заботу.
— Вот спасибо тебе. А я даже попросить боялся. Я тебе тоже от всех нас подарок приготовил.
Пономарев подошел к кровати и вытащил из-под подушки две блестящие кожаные кобуры.
— На, владей. Парабеллум и «вальтер». Патронов к ним сейчас насыплю.
В дверь землянки кто-то заглянул:
— У вас человек из Москвы?
— Здесь.
— Командир приказал срочно к самолету.
Игорь попрощался с Пономаревым у самолета. Вылет почему-то задерживали. Пилоты нервничали. Муравьев сел на поваленное дерево, закурил, пряча огонь папиросы в кулаке. Он курил и слушал ночь. Она была наполнена звуками. Они то замолкали, то вновь приближались к нему: казалось, что кто-то невидимый играет на странных музыкальных инструментах. Вот в темноте возник протяжный тоскливый крик, возник и оборвался внезапно, словно лопнула струна, а на смену ему спешили другие неведомые звуки и, обгоняя друг друга, смолкали вдалеке.
