Вокруг того стола, где мы едим, когда девочки бывают у меня, стояло четыре стула. После развода четвёртый стул пустовал.
Первый год было трудно. Не только из-за прекращения взаимоотношений, но и из-за разрушения устройства семьи. Непреодолимая для мужчины трудность — заполнить пустоту четвёртого стула.
С этим всегда был связан какой-то страх.
Теперь, глядя на стол и стоящие вокруг стулья, я чувствовал, что страх рассеивается. Мне показалось, что все мы — и я, и дети — стали занимать больше места.
И в конце концов заполнили четвёртый стул.
Я забрал Симона из больницы Фредериксберга и повёз его в Ютландию.
После нюкёпингской больницы во Фредериксберге его поместили в закрытое отделение. Он пробыл там какое-то время, пока врачи не пришли к заключению, что он больше не представляет опасности для себя, после чего его перевели в открытое отделение.
Когда я приехал, Симон прощался с другими пациентами. Это длилось долго. Ко мне подошёл молодой врач.
— Без него нам тут будет труднее, — сказал он. — Он просто находка для отделения. Поддерживает, подбадривает других пациентов.
*
Добрались до дома мы уже вечером. Я сварил суп и постелил ему постель.
Он почти ничего не съел. Когда он лёг, я присел на край кровати.
Мы разговаривали в темноте, приглушёнными голосами — как в детстве.
— Мария умерла, — сказал он.
Я хотел взять его за руку. Но не смог.
В детстве мы часто ходили взявшись за руки. Воспитательницы водили нас группами на прогулки — на долгие прогулки, дальше, чем повели бы детей сейчас; случалось, мы доходили до Южной гавани. И оказывались в мире, где высились чёрные горы угля, окутанные запахом неведомых химических веществ, и где воздух прорезали звуки портовых кранов и ещё каких-то таинственных механизмов.
В этот мир мы с Симоном входили взявшись за руки. Теперь уже нет Марии. И теперь я впервые не могу взять его за руку.
Но я всё-таки решился.
Кожа его ладони оказалась грубой. В детстве кожа была гладкой, такого идеально ровного цвета, что я ещё тогда обращал на это внимание. Теперь она была шершавой.
— Самое ужасное, — сказал он, и голос его звучал ещё слабее, — самое ужасное, что я больше ничего не чувствую. Я не чувствую даже любви к детям.
В голове — словно материализовавшись из лунного света — возникло одно воспоминание. В детском саду ввели ограничение на питьевую воду. Наверняка чтобы как-то унять поток детей, которые то и дело сновали в кухню — к заветному крану, из которого мы пили.
А нам иногда очень хотелось пить.
Однажды жарким днём я набегался, много пил, и меня больше не пускали к крану. В тот день дежурила фрёкен Кристиансен, и я не решался возвращаться в кухню. Она говорила, что если пить много воды, можно отравиться.
И тут из кухни выбежал Симон. Щёки его были надуты, губы плотно сжаты, глаза блестели. Во рту у него была вода, он ходил нить и последний глоток не проглотил, у него был полный рот воды.
Он наклонился надо мной — я сидел в песочнице. Его лицо оказалось совсем близко, он прижался ртом к моему рту. Потом разжал мягкие губы, и в мой рот потекла прохладная ещё вода.
Это я вспомнил, сидя на краю кровати и наблюдая, как он постепенно засыпает.
Он выдохнул. И погрузился в сон.
Я сидел, прислушиваясь к его дыханию. Оно было неровным и беспокойным.
Я положил руку ему на грудь и очень осторожно его потряс. Так я делал иногда со своими детьми, чтобы они крепче спали. Его дыхание стало более размеренным. Прежде я не раз замечал, как у взрослых, которые спали на судне или в машине, благодаря вибрации сон становится глубже. Возможно, потому, что эти ощущения возвращают нас ко времени до нашего рождения, в утробу матери. К согласованности с сердцебиением и движениями другого человека.
Он открыл глаза.
— Я дышал вместе с ней, — сказал он. — Я был с ней, когда она умирала, я дышал вместе с ней.
И тут он улыбнулся.
Из всех людей на земле только я мог понять эту улыбку. Я и Лиза.
*
В один из наших последних дней в усадьбе «Карлсберга» мы стали свидетелями того, как машина сбила оленя. Мы ходили к киоску с мороженым, два раза в неделю нам покупали мороженое. Мы шли по тропинке вдоль асфальтированного шоссе. Симон, Лиза и я сильно отстали от всех.
Показалась машина. Машин тогда было гораздо меньше, чем сейчас. Когда мимо проезжала машина, мы всегда останавливались, провожая её глазами.
Это была чёрная «вольво».
Когда она почти поравнялась с нами, через дорогу бросилась косуля.
Тормозить было поздно, машина сбила животное и отбросила его на обочину другой стороны дороги.
Два пожилых человека вышли из машины, мужчина и женщина. Мужчина с трудом передвигал ноги, очевидно, он был в шоковом состоянии.
Женщина коснулась рукой шеи косули.
— Она мертва, — сказала она.
— Надо позвонить в «Фальк», — сказал мужчина.
Они залезли обратно в машину и уехали.
Нас они не заметили. Тропинка, где мы стояли, была скрыта полосой кустов и деревьями.
Когда машина уже скрылась из виду, в подлеске что-то зашевелилось, и маленький оленёнок медленно подошёл к своей мёртвой матери.
Мы замерли на месте. Оленёнок нас не видел.
Он опустил голову и стал принюхиваться к ней.
Сначала к копытам задних ног, потом и ко всему телу.
Делал он это обстоятельно.
Мы почувствовали, что это не попытка понять. Он и так знал, что она мертва, ему не нужно было ничего выяснять.
Оленёнок впитывал запах матери. Чтобы как можно больше от неё унести с собой.
Мы приехали в клинику, когда ещё не было и семи, Лиза со своими помощниками всё уже подготовили. Посреди зала стояли три стула, обращённые друг к другу, они предназначались для неё, Симона и меня. Наискосок от одного из стульев стоял ещё один, там появится светящаяся фигура Симона, его внутренняя карта.
Она протянула Симону руку, на её лице он напрасно искал следы узнавания. Потом смирился с положением вещей. К этому я его заранее подготовил.
— Ты спасла меня, — сказал он ей. — В детстве. Однажды ты вошла вместе со мной в мои кошмары, и это стало для меня спасением. Теперь будет так же?
— Может быть.
Ассистенты помогли нам надеть халаты, мы заняли свои места; ставни, шторы и звукоизолирующие перегородки
